— Не можешь ли ты добыть себе морскую фуражку? — спросила его мать.

Когда-то такой красивый голубой галстук теперь потерял свой глянец. Если его нельзя выкрасить, то Петра может его перевернуть на другую сторону. Но оказалось, что и левая сторона также выцвела. Настроение духа Оливера несколько испортилось после этого, и он сказал Петре:

— Ты ведь говорила мне тогда, что я мог бы получить какой-нибудь заработок у Ионсена. Как же обстоит дело?

Бедная Петра! Ну да, она конечно поговорит с консулом.

— Почему ты всегда называешь его консулом? — заметил ей Оливер.

— Мы всегда называли его консулом, когда я была там, у них, в доме.

— Но ведь теперь много есть и других консулов, — сказал Оливер. — Гейльберг стал консулом, Грюце-Ольсен тоже консул.

Это верно. В городе постепенно много развелось консулов, вице-консулов и консульских агентов — так много, что они грызлись из-за каждой кости! Они просто кишели там и не всегда дело обходилось без раздоров и неприятностей всякого рода и тайных интриг. Один купец не хотел допустить другого процветать у него за спиной. Ионсену пришлось пережить то, что рядом с ним появилось много других, занимающих такое же положение, как он. А чего только не пережила за это время его жена! Бог свидетель!

Петра пришла к Ионсену вероятно в особенно неблагоприятный момент. У него не было никакой работы для её мужа. Но, пожалуй, если б она лучше выглядела, была бы привлекательнее, то получила бы другой ответ? Бедная Петра! Лицо у неё побледнело, щеки ввалились, и консул наотрез отказал ей. Тут уж ничего не поделаешь! Она должна попытаться у других, новоиспечённых консулов. Одному Богу известно, почему они сделались консулами! Не может ли её муж устроиться у Ольсена? Разумеется, это очень хорошо, что она сперва пришла к Ионсену. Он постарается потом сделать что-нибудь для Оливера, но сейчас он ничего не может. Однако она не должна унывать и иметь такой удручённый вид. Кроме неё есть ещё много других, которым тоже приходится трудно в последнее время. Пароход «Фиа» ведь тоже не имел большого успеха, и дела были не особенно хороши. А отчего Оливер не ездит на рыбную ловлю?

Консул смотрел на Петру своими добрыми, карими глазами, обсуждая с ней её положение и выказывая ей участие, но она всё же ушла от него ни с чем.

Что же теперь делать? Ничего другого не оставалось, как опять приниматься за рыбную ловлю. Оливер подтянулся и стал мужественно выезжать в море на своей лодке каждый день. Рано или поздно он покажет им себя! И ни разу он не принёс Ионсену рыбы, а нарочно проходил мимо. Когда позднее ловля стала успешнее и рыбы у него было больше, чем он мог унести с собой, то он установил на валу набережной пустые ящики и устроил там настоящий рыбный рынок. Он стоял там, как крупный торговец.

Жители сначала не хотели идти так далеко за рыбой, но так как недостаток рыбы в городе давал себя чувствовать всё сильнее, то им пришлось покориться и идти на новый рынок.

У Оливера стали совсем тусклые глаза и на вид он казался больным, точно опухшим, и умственные способности его ослабли. Но это было не всегда, о нет! Когда надо было прибегнуть к какой-нибудь уловке, проделать какую-нибудь штуку, то он оказывался очень хитёр. Он стоял у своих рыб, но не зазывал покупателей. Он только навинчивал цену и продавал рыбу чрезвычайно дорого. «Вы хотите рыбы? Нет? Так не надо!» — говорил он покупателям. Но он прекрасно знал, что всегда продаст рыбу на суда, регулярно приходящие в гавань. Притом же порядочные люди никогда не торговались с калекой!

Оливер прожил со своей семьёй всю осень лучше, чем когда-либо в другое время. Мать и жена берегли своего кормильца, заботились о нём и он получал всегда лучшие куски. Вечером ему давали сироп и кашу, а в воскресенье он получал на завтрак вафли. Его положение изменилось к лучшему. Он заплатил лавочникам часть своих старых долгов и даже выкрасил обе двери в пристройке. Кроме того, в глазах своих профессиональных товарищей, рыбаков Иёргена и Мартина, он пользовался теперь большим уважением. Они ведь все эти годы таскали свою рыбу в город, и разносили по домам, пока не явился Оливер, и не научил их стоять за столиком на валу и возвышать цену на рыбу. Они благодарили его, что он надоумил их.

— Да, да, — отвечал он, — я ведь недаром попутешествовал по свету, побывал во многих местах!

Уважение, которое теперь выказывали ему близкие и многие другие люди, хорошо действовало на Оливера. Когда он возвращался домой после дневной работы и проходил мимо окна своей комнаты, то замечал, что там сейчас же начиналось оживление и он мог слышать, как Петра говорила ребёнку: «Вон идёт отец!». Удивительно было, что эти слова действовали на ребёнка успокоительным образом, и Оливер уверял даже, что ребёнок в своей колыбельке понимает их. Впрочем, тут не было ничего удивительного. Слова эти повторялись каждый день в определённое время и за ними всегда следовал скрип дверей, врывалась холодная струя воздуха и входил мужчина, который кивал головой на колыбель. Через несколько времени впрочем, когда мальчик уже один играл в своей колыбели, нельзя было больше сомневаться, что он замечает то, что делается в комнате, около него. Эдакий маленький плутишка! Стоило только матери начать расстёгивать корсаж, как он уже принимался чмокать, а когда мать говорила: «Вон идёт отец!», то он сейчас же обращал свои карие глазки на дверь.

Между Оливером и ребёнком существовала тесная дружба. Когда мальчик протягивал ручонки и тянулся к нему, то калека бывал очень растроган. Это маленькое создание, такое крошечное, такое ничтожное! Видали ли это когда-нибудь? А какой плутишка, какой хитрый парнишка, чёрт возьми! Плохо было, когда отец уходил и ребёнок начинал плакать и опять тянуться к нему. Этого отёц не мог вынести. Он и сам готов был заплакать вместе с ним, и кричал Петре: «Дай ему грудь, говорю тебе!». И после этого он убегал из дому на своей деревянной ноге.

О, да, он часто спорил дома с женой и матерью насчёт того, что понимает ребёнок и что ему непонятно! Вообще он много возился с ребёнком, показывал ему буквы и картинки. Тут они оба были детьми, такими глупыми, и забавными!

— Я думаю, что ты сошёл с ума! — кричали ему жена и мать. — Ты даёшь ребёнку в руки кофейный котелок!

— А что ж? Ведь ему не по чему стучать, — отвечал он беспечно.

Он брал разные безделушки с комода и давал ребёнку играть ими. А когда ребёнок бросил на пол зеркальце, то Оливер взял вину на себя и сказал, что он сам нечаянно уронил его.

Какие это были хорошие дни! Петра опять похорошела и ей хотелось уходить куда-нибудь из дому по воскресеньям. Оливер ничего не имел против её ухода. Да, пусть она идёт! Бабушка тоже может идти. Вообще, он не понимает, как это здоровые, спокойные люди могут сидеть дома!

Сам он конечно не выходил из комнаты, и когда ребёнок спал, то и он дремал у стола. Мечтал ли он о чём-нибудь? Возникали ли в его отяжелевшем мозгу какие-либо воспоминания о прежних временах? Он, разумеется, имел все основания размышлять о своей печальной участи, но, пожалуй, это обстоятельство и сделало его таким тупоумным теперь.

В сумерки вернулась Петра. Пора было ей вернуться, наконец, потому что ребёнок кричал, как ужаленный. Дело было в следующем. Оливер хотел учить его читать и как раз, среди ученья, ребёнок поднял крик. Отец стал его качать и всячески успокаивал. «Ну, ну!» — говорил он ему. — «Ты не должен терять мужества. Не будь я Оливер Андерсен, если ты не научишься читать!» Однако ребёнок продолжал кричать, потому что ему хотелось получить молока. Никакой другой причины для крика не было.

Если бы только Петра вернулась домой в другом настроении! Если бы она раскаивалась в том, что задержалась так долго вне дома! Но об этом не было и речи. Правда, для Петры это было слишком резким переходом непосредственно от оживлённой улицы, к комнате, где её встретил крик ребёнка. Она была так молода, и уже так связана, так подавлена жизненными обстоятельствами!