— Твой отец американец?

Юстина повернула к нему лицо, которое осветил тусклый свет фонаря.

— Настоящий американец.

— Чем он занимался?

— Пойдем в дом, — сказала она, отвернувшись. — Я замерзла.

На фотографии был изображен коренастый мужчина с массивной челюстью и бесстрашными глазами. Под снимком было написано: Стенли Толлер, начальник полиции 1932–1964. Рядом с фото висела обрамленная в рамку копия картины Нормана Рокуэлла «Беглец».

Кабинет был в форме правильного куба с двойными окнами, выходящими во двор. В это вечернее время двор был пуст.

— Оставьте свои медицинские термины, док, и объясните все на нормальном английском языке, — сказал лейтенант Рэй Флорум, начальник полиции западного побережья Бриджа. — Так что вы хотели сказать об этом утопленнике?

— Я пытаюсь объяснить вам, — медленно и терпеливо разъяснял доктор Дифорс. — Этот человек умер не от того, что захлебнулся.

Рэй Флорум откинулся на спинку высокого деревянного стула, тот затрещал под его тяжестью. Лейтенант был грузным человеком, что являлось причиной насмешек сослуживцев. У него было широкое округлое лицо с кожей темно-коричневого цвета, узкие, словно постоянно прицеливающиеся глаза и большой красный нос, пепельные волосы были подстрижены ежиком. Он носил коричневую форменную рубашку не потому, что ему это нравилось, а потому, что должен был носить.

— Что же дальше, — сказал Флорум, растягивая слова. — От чего он умер?

— Он был отравлен, — сказал доктор Дифорс.

Флорум откинулся на стуле, скрестив руки на животе.

— О'кей, док. Я весь внимание.

— Этот человек умер прежде, чем коснулся воды, — вздохнул доктор Дифорс. — Это не скроется от глаз Флоуера, а тем более медицинских экспертов. — Флорум хмыкнул, но промолчал. — Взгляните — на груди этого человека есть маленькая колотая рана, которую можно было бы принять за повреждение, полученное от удара о камни. Эта рана натолкнула меня на мысль взять анализ крови из аорты, где скапливается яд; смерть наступила примерно через двадцать минут. Это какой-то необычный яд, вызывающий аритмию сердца.

Флорум щелкнул пальцами.

— Ясно! Сердечный приступ.

— Да.

— Вы уверены?

— Насчет яда, да. Я сделал несколько тестов. В ином случае я бы не пришел сюда. Кроме того, я установил, что то, чем был проколот убитый, должно было остаться в его теле.

— Выходной раны нет?

— Нет.

— Оно могло выскочить от удара. Или в море…

— Или было вытащено из тела после того, как оно упало.

— Что вы говорите, док… — Он сделал паузу, отбросив снимки в сторону. — Этот парень Барри Браум, работавший одно время в агентстве Сэма Голдмэна, был убит? Да еще таким способом? Зачем? Он жил один. Ни жены, ни друга… — Флорум замялся. — У него есть сестра в Куинсе, с которой мы уже разговаривали. Мы обыскали дом. Ничего. Никаких следов взлома, ничего не пропало. Машина стоит на том же месте, где он ее оставил. Словом, ничего.

— И все — таки все было именно так, — сказал доктор Дифорс, зная, что он подобрался, наконец, к тому моменту, которого боялся с тех нор, как обнаружил рану и взял анализ крови покойного. Это невозможно, говорил он себе, но тесты свидетельствовали об обратном. Он по-прежнему сидел в комнате с Рэем Флорумом, но мысленно находился далеко.

— Этот яд, — продолжал доктор, — очень специфичный. — Он вытер ладони о брюки. Давненько он не замечал, чтобы его ладони потели. — Мне приходилось с ним встречаться, когда я служил в армии.

— Во время войны? — спросил Флорум. — Но боже ты мой, это было тридцать пять лет назад. Вы хотите сказать…

— Я не могу забыть этот яд, Рэй, сколько бы лет не прошло. За одну ночь погиб весь патруль. Пять человек. Только одному удалось добраться до лагеря. Мы не слышали выстрелов, не было никаких лишних звуков, кроме щебетания птиц и трескотни насекомых. Тишина была поразительная после того, как нас целую неделю обстреливали с утра до вечера. — Доктор Дифорс глубоко вздохнул, прежде чем продолжить.

— Как бы то ни было, солдаты принесли ко мне выжившего патрульного, совсем еще мальчишку. Ему было не больше девятнадцати. Он был еще жив, и я стал работать над ним. Я пытался спасти его, делал все возможное, но это оказалось бесполезным. Он умер на моих глазах.

— Его смерть была похожа на эту?

Доктор Дифорс уныло кивнул.

— Одно и то же.

— Ты хочешь, чтобы я ушел? — спросил ее Николас.

— Да, — сказала Юстина. — Нет. Я не знаю. — Она стояла возле изголовья кровати и теребила кончик простыни. — Господи, ты смущаешь меня.

— Я не хотел.

— Это ничего не значит.

Николас заметил, что черты лица Юстины как бы изменились, оно стало старше и казалось более усталым. Он подумал о Юкио. Когда Николас находился с ней, то словно бы погружался в ее таинственный мир, к которому не принадлежал и в котором был чужим. Здесь, на Западе, вспоминая о Юкио, он воспринимал все иначе. Жизнь в Японии благотворно повлияла на него, дала возможность осознать и свои ошибки, и свое значение в жизни.

Юстина села на противоположный край кровати, и он почувствовал запах ее тела.

— Уже поздно, — сказала она. Это было сказано бездумно и бесцельно, только чтобы нарушить тишину, давящую на нее.

Ее внутреннее напряжение заинтересовало Николаса. Конечно, Юстина, по его представлениям, была необычайно красива, и если бы он встретил ее на переполненной улице Манхэттена, то обязательно бы обернулся и посмотрел вслед, пока не потерял бы ее из виду. Уже, наверное, час в его голове блуждали именно такие мысли. Физическая красота не имела для него особого значения, норой она была очень опасной, и из-за нее проливалась кровь. В женщинах его привлекало нечто другое. Еще в молодости он осознал, что ничто не достается без борьбы, даже любовь, особенно любовь. Об этом он узнал в Японии, где женщины подобны цветкам, которые, расцветая, раскрываясь, были полны нежности.

— У тебя было много женщин? — неожиданно спросила Юстина. Он заметил, что руки ее дрожали, и она избегает смотреть ему в глаза.

— Так ты ответишь?

Николас улыбнулся.

— Я не из супермужчин, хотя несколько женщин у меня было.

Все это время она смотрела в его глаза, ища хоть каплю неискренности, но ничего не обнаружила.

— Ты это хотела знать, Юстина? — спросил он мягко. — Ты боишься, что я что-нибудь скрываю от тебя?

— Нет. — Она покачала головой. — Я боюсь, что ты исчезнешь. — Юстина продолжала теребить пальцами уголок простыни. — Я не знаю, что бы мне хотелось услышать от тебя, — сказала она немного позже.

Николас хотел улыбнуться и сказать, что все это неважно, но понял, что это не так; он знал, о чем она говорила. Он подошел к ней.

— Я с тобой, Юстина, — сказал он, — я здесь. Мы вместе.

— Я знаю. — Она сказала это, как маленькая девочка, которая сама не верит в то, что говорит, но хочет быть уверенной.

Юстина словно очнулась от забытья, ее переполняли чувства. Она прошла через комнату к окну. На улице смеркалось, небольшие волны продолжали свой бесконечный бег к берегу, прибрежный песок стал темным, как уголь.

— Знаешь, этот вид мне чем-то напоминает Сан-Франциско.

— Когда ты там была? — спросил Николас, присев на спинку дивана.

— Кажется, года два назад. Я провела там почти восемнадцать месяцев.

— Почему ты уехала?

— Я поссорилась кое с кем и вернулась сюда. Возвращение блудной дочери в лоно семьи. — Непонятно, почему, ей вдруг стало смешно, но смех быстро замер на ее губах.

— Я тоже был там пару раз, — сказал Николас. — Мне понравился Сан-Франциско. Особенно его размеры и прекрасный вид с аллеи Милл. — Он разглядывал фосфоресцирующую полоску, украшающую спинку дивана, к нему снова вернулось философское настроение. — И часто ходил на побережье, где смотрел на Тихий океан и думал: «Вот эти волны катятся и катятся через весь мир из Японии».

— Почему ты уехал? — спросила Юстина. — Что заставило тебя приехать сюда?

Он глубоко вздохнул.

— Это трудно передать словами. Множество причин, они накапливались постепенно. Знаешь, мой отец хотел уехать в Америку, хотя он любил Японию, по крайней мере, воевал за нее. И вот я здесь, и если во мне есть хоть частица его, то я доволен.

— Ты действительно так думаешь?

Николас улыбнулся.

— И да, и нет. Я не могу сказать со всей откровенностью. Восток и Запад столкнулись в моей душе, между ними словно бы идет борьба. Но что касается отца и матери, то о них я всегда помню. Они во мне. И еще я приехал сюда, чтобы доказать самому себе, что могу ужиться на Западе так же, как на Востоке. Я занялся рекламой и мне повезло, — нашлись люди, которые не побоялись моей неопытности. — Он рассмеялся. — Словом, все довольно обычно.

Юстина повернулась и приблизилась к нему. Ее длинные волосы рассыпались по плечам.

— Ты хочешь меня? — прошептала она. — Ты хочешь меня любить?

— Да, — ответил он, глядя ей в глаза, зеленоватый оттенок которых стал темнее. Николас чувствовал какой-то неуловимый страх, по спине побежали приятные мурашки. — А ты хочешь меня любить?

Юстина ничего не ответила, но он почувствовал прикосновение ее руки, глаза ее притягивали, как магнит. Он ощущал тепло ее пальцев, простое касание словно бы было ново для него, будто раньше с ним такого не случалось.

Николас медленно обнял Юстину, она возбужденно вскрикнула прежде, чем его губы коснулись ее губ. Она ответила на поцелуй, ее тело прижалось к нему, Николас ощущал упругость ее груди, живота и бедер. Его губы прикасались к ее теплой шее, руки поползли под рубашку. Юстина целовала его ухо, возбужденно и голодно шепча:

— Не здесь. Не здесь.

Ее рубашка упала на пол, руки Николаса ласкали спину. Она вся трепетала и стонала, когда он языком ласкал ее тело, приближаясь к груди. Ее длинные пальцы расстегнули его джинсы, ногти впились в тело, когда губы Николаса коснулись сосков.

— Пожалуйста… — прошептала она. — Пожалуйста… — Джинсы спустились вниз, руки Юстины ласкали его член.