Джилл, не отрывая глаз, смотрела на полоску заката. Я нацелился на Джилл вилкой, как бы давая ей понять, что хочу продолжить свои рассуждения о невероятных свойствах женщин. Но не успел я проглотить кусок блинчика с голубикой, как Джилл резко оторвала свой взор от окна и уставилась на меня.

– Если бы ты перестал таскаться за богатыми девицами, дела бы у тебя пошли куда лучше, – сказала она; и таким тоном, словно это было единственное разумное заявление, которое можно сделать о моей персоне раз и навсегда.

Ну что же, я всегда был сосунком в разговоре с догматически настроенными женщинами. Свойственная им абсолютная и непоколебимая уверенность, с которой они изрекают свои суждения о людском поведении, всегда очаровывает меня. Особенно сильно это действует на меня еще потому, что, как я заметил, такая безапелляционность соседствует у них обычно с полнейшей неуверенностью, когда дело касается их собственной жизни. Как бы то ни было, но мне хочется думать, что я научился скрывать, как сильно я попадаю под их чары. Правда, в последнее время слишком часто мое восхищение трактуют как снисходительность.

К великому сожалению, мои скромные попытки скрыть истинное отношение к таким женщинам в случае с Джилл Пил ни к чему не привели. Если бы ее интуицию можно было выставить на рынок, то за одну неделю можно было бы создать капитал.

– С тобой говорить хуже, чем отбивать удары на боксерском ринге, – сказал я. – Ты все время на меня наскакиваешь.

Я трагически вздохнул. На это ушло столько воздуха, будто я толкнул ядро.

Джилл по-прежнему не сводила с меня глаз, что уже вошло у нее в привычку.

– Мне кажется, ты считаешь, что стала совсем взрослой, и все только потому, что сделала фильм, – сказал я. – Мне кажется, теперь ты считаешь, что понимаешь в жизни столько же, сколько я.

– Вовсе нет, – сказала она. – Я не знаю и половины того, что знаешь ты. Я только знаю, что, если бы ты перестал таскаться за богатыми девицами, денег у тебя было бы куда больше.

– Все дело в том, что, по-видимому, все свои надежды они возлагают на удовольствия, – сказал я. – А в этом есть какая-то берущая за сердце простота, и противиться ей я не могу. Они чувствуют, что спасенья им нет, и не знают, где еще его искать. Этим они для меня очень привлекательны.

– Я думаю, ты гоняешься за ними потому, что обычно они смазливее других, – небрежно произнесла Джилл. – Я знаю, ты любишь для всего, что ты делаешь, находить философские объяснения, но только это совсем не значит, что я должна всему этому верить.

И Джилл снова стала смотреть в окно. Кофе ее был слишком горячий, и она еще не могла его пить. Однако сервис в ресторане был так навязчиво хорош, что не успевала Джилл хоть на минутку поставить чашечку на стол, как ей тут же кто-нибудь доливал, и она становилась еще горячей.

У Джилл была странная особенность – почти все ее порывы, как внутренние, так и внешние, были неуклюжими. Выглядела она складной, с тонкими косточками. Однако ее изящество проявлялось, пожалуй, лишь в одном: в работе. Рисовала она великолепно. Но уверенность, присущая ее художественному мастерству, только еще сильнее подчеркивала, насколько ей трудно просто нормально обитать в окружающем ее мире. Такие простые телодвижения, которые для других женщин столь естественны, как, например, встать с постели или взять в руки журнал, для Джилл были совершенно недоступны. Истинную грацию Джилл выражали ее глаза. А во всем остальном она была нескладеха. И эта ее неуклюжесть как бы добавляла некую грубоватость ее внутренней сути, ее духу.

Казалось, этот налет грубоватой мужественности никогда ее не покидал. Возможно, она считала, что именно это ей необходимо.

– Я совсем не такая, – нередко изрекала Джилл, когда кого-нибудь очень заносило, и ее достоинства начинали сильно преувеличивать.

Джилл такого не допускала. И, по сути дела, она даже чувствовала себя неудобно, потому что все это шло вразрез с тем физическим своеобразием, которым она действительно была наделена. Ее подружки приходили в отчаяние, когда Джилл пыталась стать проще, такой как все, более понятной для них. Вместо того чтобы что-нибудь придумать и выглядеть как можно лучше, что обычно делает любая нормальная женщина, Джилл умудрялась выглядеть насколько возможно скверно, как будто именно в этом и проявлялась ее честность. Видимо, она полагала, что если не будет ни причудливой прически, ни макияжа, ни нарядов, то кто-то влюбится в нее от чистого сердца. Джилл была противна даже сама мысль о том, что какой-нибудь мужчина мог бы полюбить ее потому, что она сумела – на какое-то время и при помощи искусственных трюков – сделать себя красивой. Она бы не согласилась на любовь, если бы ей казалось, что это чувство к ней зиждется именно на таком отношении. Во всем, что касалось любви, принципы Джилл были очень суровыми. Возможно, именно по этой причине она была столь критически настроена по отношению ко мне. Я же был ее самым старым и, как я думаю, самым близким другом.

Что до меня, то никаких принципов, о которых я мог бы что-нибудь сказать, у меня просто не было. Мне бы никогда и в голову не пришло применять слово «принципы» к такому преходящему явлению как любовь. И уж конечно еще в меньшей степени мог я относиться с недоверием к тому, что понимать под красотой. Мне доводилось любить самых разных красивых женщин: и высоких и коротышек, и молчаливых и очень болтливых, и преданных Пенелоп и неверных сук. Одному Богу известно, сколько часов своей жизни потратила бедная Джилл на то, чтобы уберечь меня от многих из этих женщин. Джилл неизменно пыталась меня уговаривать, прибегая к железной логике, а иногда проявляя настоящую мудрость. Она старалась мне доказать, что растрачивать свою жизнь я мог бы куда более разумно.

Возможно, действительно в моей жизни и были более возвышенные цели, но, честно говоря, я в этом не уверен. Моя жена, которая тоже была женщиной красивой, полагала, что я должен написать великий, или, на худой конец, просто хороший роман. А вместо этого я провел целых двадцать пять счастливых лет за пустой трепотней. А потом она умерла, не имея для этого никакого оправдания, кроме рака. После ее смерти уйма людей стала мне высказывать свои предложения по поводу того, как мне лучше всего занять свое время. Но, в силу определенных причин, я счел их предложения малоубедительными. Когда ушла из жизни Клаудия, и я уже больше никогда не мог быть с нею, мне показалось, что, пожалуй, самое лучшее из всего того, что для меня в этом мире осталось, это приударять за красивыми женщинами. Конечно, я начал это делать не сразу, но когда все-таки начал, то отдался этому если и не от всего сердца, то уж во всяком случае не по собственной воле.

Я предполагаю, что если бы меня заставили высказать свое мнение, то я был бы вынужден согласиться, что красота в женщинах значит отнюдь не все. Однако я соглашаюсь с этой мыслью не до конца и все-таки считаю, что в каком-то особом смысле – как сказал один футбольный тренер по другому поводу – в некоем особом смысле красота – это все. Я отчаянно боролся против красоты на бесчисленных зловонных простынях, наблюдал, как она вянет на проезжих дорогах. И потому не могу не думать, что красота предлагает миру по меньшей мере такую же приманку, как искусство. Разумеется, не обладая большим талантом, я не смею утверждать, что полностью испытал на себе всю силу власти, которой обладает искусство. Однако уже с очень давних пор я полностью освободился от власти женской красоты. Тем не менее, даже в тот момент, который я описываю сейчас, что-то у меня внутри сжалось от красоты глаз Джилл Пил. Правда, красота эта была обращена куда-то за окно, на какой-то безвкусно раскрашенный особняк.

Я наблюдал, как Джилл покачивает свою чашечку с кофе, потом потянулся и тронул ее за запястье.

– Ты позволишь мне кое-что тебе сказать до того, как ты начнешь читать мне свою лекцию? – спросил я. – Чуть попозже, когда в твоей жизни наступит такое время, что ты станешь знаменитым на весь мир режиссером, эти мои слова, может быть, окажутся полезными для тебя.