- Как считаешь, взять с собой гранаты?

- Не стоит. Лишняя и вроде как бы опасная обуза.

- А пистолет?

- Ну это тем более. Казаков вообще-то, ты знаешь, не запрещает, но, как говорится, не рекомендует в таких случаях. Вдруг тебя остановят, начнут обыскивать. Не советую.

- Нет, нет, пусть он возьмет с собой хотя бы гранату, - вмешивается в разговор Клавка. Все еще она почему-то не ушла, хотя и Мамлота и Михась больше не замечают ее. Но она уселась на топчан и, минуту назад веселая, теперь, по-старушечьи пригорюнившись, неотрывно смотрит, как Михась собирается в дорогу. Вот он надевает ворсистую теплую кепку. - Я тебе говорю, возьми с собой хотя бы гранату, - осторожно трогает она его сзади за рукав стеганки. - Там у Жухаловичей на каждом шагу немцы. Возьми или гранату, или пистолет.

- А ты-то еще чего? - наконец оглядывается на нее Михась.

- Похоже как жена, - смеется Мамлота. - Или у вас, между вами что-нибудь такое?

- Я сам не знаю, чего она, - пожимает плечом Михась. - Пришла, принесла документы - и вдруг, пожалуйста, уселась.

- Я могу и уйти, - вспыхивает Клавка.

И уходит.

- Все-таки, я замечаю, Михась, ты не в духе, - морщится Мамлота, когда они поднимаются из землянки. - Может, тебе правда сегодня не ходить? Знаешь, как Казаков говорит. Если коммунист или вот, как ты, комсомолец идет на задание, у него всегда должно быть хорошее настроение. Чтобы все люди это видели и верили, что победа обязательно будет за нами. А ты сегодня какой-то вялый. Я тебя не узнаю.

- Нисколько я не вялый, - слабо протестует Михась. - Я просто позавчера не выспался и вчера тоже. И сегодня, как опять вспомню ту женщину, Софью Казимировну, у меня прямо все внутри...

- А ты ее пока не вспоминай. Забудь, - опирается всем грузным телом на костыль Мамлота. - Вспоминай что-нибудь интересное, веселое. Было же у тебя что-нибудь очень веселое. Вот это и вспоминай.

2

На широкой полукруглой поляне среди шалашей и землянок, укрытых дубовыми ветками, уже жарко пылают костры. И над каждым свисают с толстых треног огромные котлы, в которых варится - можно угадать по запаху баранина с картошкой.

И тут же, чуть подальше, в еще густом предутреннем тумане, пасутся, щиплют мокрую, тронутую первым морозцем траву короткохвостые мохнатые овцы. На них начальственно по-немецки - "цурюк!", "во вильст ду хин?" покрикивает немолодой пленный австриец в засаленном, мышиного цвета мундире.

Еще издали разглядев Михася и Мамлоту, австриец берет под козырек и старается по-военному щелкнуть каблуками.

- А-а, - кивает Михась. - Гутен морген.

- Гутен морген, - опять берет под козырек австриец. И с трудом выговаривает: - Добрая будра.

- Не будра, а - утро. Понятно - утро?

- Бутра, - охотно напрягается австриец.

- Ведь сколько воюешь у нас, - смеется Мамлота, - а запомнить не можешь - утро. Я говорю - дубист шон ланге. Давно, говорю, воюешь у нас. Понял? Геген унз, против нас. Ин унзер ланд, на нашей земле...

Мамлота показывает, как берут на изготовку автомат и веером, прижимая к животу, стреляют.

- Ой, найн, их бин найн, нет военный, - смеется и австриец. - Их бин каин зольдат мер. - И показывает на овец: - Их бин дизен шафен шеф.

- Ты слышишь, Михась, чего он говорит? Понимаешь? Он говорит: я теперь не военный, не солдат. Я только начальник над этими овцами. Овечий начальник, шафен шеф.

- Так-то лучше. Не так чтобы опасно, - улыбается Михась.

А австриец показывает куда-то вдаль, прикладывает ладони рупором ко рту и трубит, подражая ходу поезда: "Ту-ту-ту". Потом делает испуганные глаза и произносит, как бы что-то отрубая: "Бам, бам, бам! Шреклих!"

- Чего это он показывает?

- Неужели не понимаешь? Он думает, предполагает, что ты сейчас идешь подрывать железную дорогу. Представь, какой сообразительный. Он уже угадал, что ты - подрывник. Или это ты ему объяснил?

- Зачем это я буду ему объяснять? - пожимает плечами Михась. И кричит австрийцу: - Найн, их шпацире. Я просто гуляю.

- Филь фернюген, - почтительно кланяется австриец. И улыбается хитро.

- И как вы его тогда не зашибли, в такой свалке? - удивляется Мамлота.

- Случайно. Он же был безоружный.

- Как безоружный? Его автомат сейчас у Митьки...

- Ну да, у Митьки Стынина. Ох, Митька - это сумасшедший сибирячок! Он прямо с ходу тогда столкнул австрийца в овраг. А я у него вырвал автомат. И вот такой нож! Правда, Митька хотел его еще камнем по башке. Но я не дал. Я вижу - овцы. И он, правильно, и тогда был ихний шафен шеф. Если б мы его зашибли, мы бы ни за что всех овец оттуда не вывели. Он сам их погнал в нашу сторону. Правда, ему Лида Савичева помогала. Это ведь его баранина варится, - кивает Михась на котлы. - А у меня вот такое цыганское счастье. Как у нас ничего нету или одна картошка и конина, я все время здесь нахожусь. Как начнут готовить хорошую еду, вроде баранины, мне опять надо уходить...

- Ты и сегодня мог бы хорошо позавтракать, если б не разлеживался да не устраивал дискуссию. Ведь я тебя еще когда разбудил. А сейчас - некогда. Человек ждет.

- Ничего, он подождет, - неожиданно говорит Клавка. И откуда она опять появляется? - Подождет он. Подождет. Ничего ему не сделается. А ты покушай, Михась. Это, можно сказать, твоя баранина. И австриец твой.

- Это уж, если на то пошло, наш общий с Митькой австриец, - веселеет Михась. - Даже больше Митькин, чем мой...

- Митька Стынин уже загорает, - хохочет Клавка. - Ему вчера здорово попало от самого Казакова.

- За что? Митька же отчаянный парень.

- Вот за это и попало, - втыкает палец в незримую точку Клавка. - Он что сделал? Он отнял у этого австрийца не только автомат, но еще часы, письма, записную книжку и разные открытки. Потом вы, Константин Савельич, помните, ему приказали все, кроме автомата, отдать австрийцу обратно. И он отдал. Даже открытки. Но только однографические. А порнографические себе оставил. И стал всем показывать. Мне тоже показывал.

- И ты пошла пожаловалась? - презрительно смотрит на нее Михась.

- Зачем? - встряхивает рыжими косичками Клавка. - Что я, кляузница? Нашлись люди, сообщили Казакову. И Казаков вчера вечером дал ему такую прочуханку...

- А открытки куда?

- Казаков их тут же велел уничтожить. А Митька будет теперь, ему приказано, две недели копать котлованы под землянки и всякое такое.

- Все равно Митька бы сейчас скучал, - говорит Мамлота. - Нету тола, нету мин. Нету, значит, для него горячей работы. И мы сидим как цуцики. Ох, Михась, иди. Ты сейчас можешь всех выручить.

- Так я же и так иду. За мной дело не станет.

- Нет, ты минуточку погоди, - просит Клавка. И кричит девушке у костра: - Лида, давай! Он согласен.

Повариха подносит алюминиевую миску, полную картошки и баранины.

Клавка отрезает ломоть хлеба.

- Не могу я, - страдальчески глотает сладкую слюну Михась. - Меня же человек ждет.

- А ты знаешь, где этот человек? - Клавка оглядывается вокруг и показывает в туман: - Вот он под кустом сидит, твой человек. Лида ему тоже положила баранины.

Михась садится на бревно, ест. И Клавка присаживается подле него.

- Ну просто как супруга, - смотрит на них Мамлота. И, уже отойдя, смеется: - Вернешься, Михась, женим тебя на ней. Попрошу, чтобы Казаков отдал в приказе: так, мол, и так, вступили в законный брак. А после войны сами распишетесь в загсе.

Михась ест и, косясь на Клавку, как бы оправдывается перед Мамлотой:

- Я даже сам не знаю и удивляюсь - чего она ко мне вдруг...

- Но она-то знает, - смеется Мамлота. И уходит, тяжело опираясь на костыль.

А Клавка почему-то уже шепчет, хотя поблизости никого нет:

- Ты не слушай глупости, Михась. Вот мой "вальтер". Я даю тебе его на счастье. Я сама, честное комсомольское, очень счастливая. - Она кладет ему в карман стеганки небольшой трофейный немецкий пистолет.