Но Бердяев же показал, что христианский персонализм не рассматривает личность человека как нечто изолированное и самодовлеющее. Хотя она бесконечно больше "суммы общественных отношений", она может проявлять себя и совершенствоваться только в контакте, во взаимодействии с другими личностями. Иными словами, христианство, являясь чисто религиозной верой, в конце концов, включает и социальную сферу. Отстаивая достоинство человека, оно не может быть равнодушным к социальной несправедливости.

Правда, отцу Кихоту, как и многим христианам, не раз приходилось выслушивать упрек, что за века своего внешнего господства Церковь сделала слишком мало для "страждущих и обремененных", предпочитая поддерживать сильных мира сего. Но упрек этот не совсем справедлив. Этические (а следовательно, и социальные) идеалы Евангелия никогда не оставались мертвой реликвией, отрезанной от жизни и ее жгучих общественных проблем. Уже в первые века христианства Отцы Церкви выступали против социального зла. Василий Великий и Иероним Стридонский расценивали угнетение как грех, а богатство называли ограблением бедных. Сознавали Отцы Церкви и важность правовых норм. В книге "О Граде Божием" Аврелий Августин писал: "Что представляют собой государства, лишенные справедливости, как не большие разбойничьи шайки? И сами разбойничьи шайки не являются ли такими государствами в миниатюре?" Теперь у нас уже всеми признано, что Церковь не была бездеятельна в общественной сфере. Она служила делу милосердия, создавала школы, больницы, приюты, благотворно воздействовала на нравы народов и нередко опережала в этом светские институты. Без влияния христианских этических принципов трудно представить себе не только гуманизм Достоевского или Швейцера, но даже само марксистское понятие о справедливом обществе. Ведь в значительной мере идея справедливости связана с антитезой добра и зла, которой наука не знает.

Разумеется, далеко не все члены Церкви были на высоте собственного этического идеала. Однако в этом они походили на последователей всех других учений. Мэр Санчо с негодованием говорит об авторитарном деспотизме Франко, считавшего себя католиком, об инквизиторе Торквемаде и других темных явлениях в истории христиан. Но и сам мэр-коммунист чувствует, что его аргументы в споре с Кихотом слабы, если вспомнить, как он выражается, о "нашем бедном Сталине" (ответственность за такое определение, как и за необдуманные слова, будто в сталинских лагерях люди "трудились во имя будущего своей Родины", несет, конечно, не Грин, а его герой).

Подобную "перестрелку" можно было бы вести бесконечно, отыскивая все новые и новые примеры. В самом деле, если атеисты любят вспоминать о трагической судьбе Бруно и Галилея, то их оппоненты могут возразить, что участь Вавилова и Чаянова и многих других была не легче. Словом, каждая сторона остается при своем, и впереди виден лишь тупик...

Есть, однако, надежда, что выход из него существует.

В поисках этого выхода хочется напомнить об одном полузабытом слове. Том слове, которым назван потрясший мир фильм Тенгиза Абуладзе.

Покаяние! Грин знает о нем и фактически к нему призывает. Он как бы говорит: если партия, созданная Лениным, сегодня находит в себе смелость откровенно говорить о преступлениях, омрачивших ее прошлое, то для христиан такой поворот событий не может служить поводом для злорадства, а должен побуждать их самих последовать примеру честных коммунистов.

Ведь в христианском покаянии есть не только личный план, но и общецерковный.

Правда, у нас, православных, инквизиции не было. Но это еще не значит, что мы не нуждаемся в нравственном пересмотре и переоценке нашего прошлого. На христианском Востоке тоже были и преследования инакомыслящих, и неправомерное смешение религии с политикой, и жесткая цензура, и союз с силами подавления. Достаточно напомнить о репрессиях против павликиан и богомилов в Византии, против древнерусских еретиков и реформаторов, против старообрядцев и сектантов. Да, были и костры, и застенки, и тюрьмы, и ссылки. Все это было. И совершалось под прикрытием высокого евангельского учения, подобно тому как террор во Франции осуществлялся под благородным девизом - "Свобода, равенство, братство"...

Давно замечено, что нетерпимость, фанатизм - будь то религиозный или атеистический - есть проявление не столько веры, сколько неуверенности. Когда человек сомневается в своей правоте, когда ощущает шаткость своей позиции, у него часто возникает соблазн пустить в ход кулачные приемы доказательства, чтобы и себя утвердить, и других заставить замолчать. Нетерпимость есть род душевного недуга, способного извратить любую, даже самую светлую, идею.

Но у фанатизма есть антипод, который ничем его не краше. Вспомним о словах проповедника из "Комедиантов", говорившего о грехе равнодушия. Именно равнодушие, бездуховность или, как выражался Бердяев, "духовная буржуазность" создает то послушное и безгласное панургово стадо конформистов, о котором гневно писал Пушкин:

Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич.

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Бездуховная пошлость профанирует все святое. Она подлинный антагонист христианства, более опасный для веры, чем тирания и тем паче честный атеизм. Монсеньор Кихот, готовый молиться за упокой души Франко и Сталина, находящий у Маркса мудрые мысли, теряет самообладание, когда видит кощунственный крестный ход со статуей Богоматери, обклеенной кредитками. И по примеру своего предка-рыцаря устремляется в бой.

Выходит, ему вовсе не свойственно "примиренчество", смотрящее на все сквозь пальцы. Сострадательный, кроткий, он в решительный момент вступает в борьбу. Его не останавливает опасение, что люди сочтут его, как и Дон Кихота, сумасшедшим.

Так по узкой тропе между двумя пропастями - слепым фанатизмом и мертвенным равнодушием - совершается трудный путь к диалогу. Это путь покаяния и свидетельства о своей вере словом и делом.

Мы, и христиане и атеисты, лучше поймем друг друга, если, оставаясь самими собой, будем работать, исполняя каждый свой человеческий долг. При всем различии наших мировоззрений у нас есть и общее поле для труда, и общие опасности. "Политические и экономические успехи исторически преходящи, говорил не так давно в Казани Александр Яковлев. - Вечен человек, и непреходящи его нравственные ценности. Его жизнь, его радости и тревоги, надежды и разочарования, его вера и сомнение - словом, все то, что выражает суть человеческого бытия". Под этими словами коммуниста новой формации подпишется, я думаю, любой христианин, любой верующий.

Дружба со священником не превратила Санчо в католика, но он чувствует, что между ними установилась внутренняя связь, над которой не властны время и даже смерть. В свою очередь отец Кихот отнюдь не стал марксистом, но он нашел в лице Санчо настоящего брата, который, он верит, "недалек от Царства Небесного". И символом этой веры становится незримая Чаша, из которой умирающий потомок Дон Кихота причащает потомка Санчо Пансы.

Дух, пронизывающий роман Грина, характерен для нашего бурного и противоречивого века, который отмечен не только насилием и жестокостью, но и страстным стремлением людей к миру и взаимопониманию. Именно сейчас, на исходе XX столетия, мы со всей серьезностью стали задумываться над тем, куда ведет раздувание "образа врага".

Война верований, идеологий, систем имеет долгую и мрачную историю. Но постепенно человечеству становится все яснее, что, культивируя ненависть религиозную, политическую, национальную, - оно раздирает самое себя. Приближает тот рубеж, где маячит призрак апокалипсической катастрофы.

Поэтому сегодня вопрос об отношениях между "верами" (пользуясь терминологией Грина) приобретает необыкновенную остроту.

Можем ли мы, столь разные, все-таки жить вместе на одной Земле?

Вселенная, Природа, а в понимании христиан - Провидение уже ответили на этот вопрос, поставив человека перед лицом грозной правды.