Поглощенный столкновением Блаватского и Карамана, я поначалу не заметил, что в левом полукруге тоже бушуют подспудные бури, правда, несколько иного свойства, однако не менее сильные, нежели те, что только что вырвались на поверхность в правом полукруге.

Ибо я замечаю там прямо-таки чехарду страстей. На миссис Банистер, ту из двух наших viudas, что не отреклась от радостей грешного мира, производит неотразимое впечатление красавец Мандзони, от которого она, к сожалению, отделена сидящим между ними Робби. А Робби, как я уже говорил, питает, так же как и его соседка справа, явную склонность к своему соседу слева, но, несмотря на то что его позиция для ухаживания за Мандзони в тактическом отношении более удобна, сколько-нибудь заметных успехов она ему пока не приносит. Что до самого Мандзони, его, во всяком случае в данный момент, более привлекает прелесть недозрелого плода, и он полностью сосредоточен на юной Мишу. Она же, не убирая со лба прядь волос, свисающую ей на глаза, углубилась в чтение полицейского романа и не обращает на итальянца никакого внимания. Мишу – тот тупиковый, если можно так выразиться, буфер, в который упирается весь этот поезд влечений.

Поскольку Мандзони глядит на Мишу, я тоже гляжу на нее. Это все-таки лучше, чем опять вспоминать про свои чемоданы или напрягать слух, стараясь уловить шум двигателей.

Мне она тоже нравится, эта Мишу, хотя она и лишена того, что обычно меня привлекает в других женщинах, – ни бюста, ни бедер, ни ягодиц; плоский перед и тощий зад. И, несмотря на это, очаровательна. Тонкие черты в изящном овале и, вопреки развязным замашкам, наивные глаза. В XVIII веке, утопая в оборках и воланах, ее красота казалась бы такой трогательной. В XX веке на ней пуловер и линялые джинсы. В этом наряде ее можно принять за работницу какой-нибудь захудалой фабрички, вот только пуловер на ней – кашемировый. А если б я осмотрел ее рот – но эту часть я уступаю Мандзони, – то обнаружил бы, что над зубами ее трудился дорогой стоматолог.

– Мадемуазель, – говорит Мандзони sotto voce[5] по-французски, слегка пришепетывая, – извините меня, но мне бы хотелось задать вам один вопрос.

Мишу поворачивает голову и смотрит на него сквозь светло-каштановую прядь, свисающую ей на глаза.

– Задавайте, – отрывисто говорит она.

– Вы закончили роман, который читали, и тут же опять стали его читать. Вы весьма загадочная девушка.

– Никакой загадочности тут нет, – говорит Мишу. – Когда я дохожу до конца, я уже не помню начала.

После чего Мишу снова погружается в чтение. Не знаю, нарочно это было сделано или нет, но, принимая во внимание ситуацию, ее реплика просто великолепна: Мандзони не знает теперь, говорит она с ним серьезно или издевается над ним.

Через несколько секунд он решается издать вежливый короткий смешок.

– Но это, должно быть, ужасно неприятно, когда читаешь роман, – до такой степени не иметь памяти, – говорит он.

– Это верно, – не поднимая головы, ровным тоном отзывается Мишу. – У меня совершенно нет памяти.

Новый смешок Мандзони, на той же любезной и слегка насмешливой ноте.

– Да ведь это очень выгодно, – говорит он. – В конце концов вы могли бы всегда читать одну книгу.

– До этого еще не дошло, – говорит Мишу тоном человека, который не собирается развивать свою мысль.

Первая атака отбита. Мандзони молчит. Но тем не менее он не падает духом. Мандзони знает, как важна настойчивость, когда обольщаешь девушку.

Я смотрю на него. Рослый, хорошо сложенный, лицо римского императора, глаза, какие принято именовать бархатными, и элегантность в одежде – нечто среднее между элегантностью Карамана и элегантностью Робби.

Караман невероятно корректен и весь в серых, темно-серых и черных тонах. Робби, тот позволяет себе целую симфонию пастельных тонов: светло-зеленые брюки и голубая рубашка; комбинация смелая, но немного холодная, чуть согретая оранжевым платком, повязанным вокруг гибкой шеи. Мандзони одет более традиционно, он в светлом, почти белом костюме, сиреневой сорочке и вязаном темно-синем галстуке. Менее эксцентрично, чем Робби, более артистично, чем Караман, и, по-моему, гораздо дороже. У Мандзони много денег, это очевидно, и я уверен, что он ни дня в своей жизни не работал ради куска хлеба, тогда как, поразмыслив, о Робби я бы этого не сказал.

В отношении Мандзони мне трудно быть объективным. Вы скажете, по при моей внешности у меня есть все основания не любить красивых мужчин.

Но здесь другая причина. В Мандзони мне отвратительно его донжуанское женоненавистничество. Совершенно ясно, что, если ему удастся переспать с Мишу, он незамедлительно переключится на бортпроводницу, потом на миссис Банистер, ибо ему льстит ее шик, затем на индуску. После чего, презирая их всех, он будет с нетерпением ждать прибытия в Мадрапур, чтобы заняться освоением местных богатств.

Подобная ненасытность, соединенная с презрением к слабому полу, заставляет меня предполагать, что, по существу, Мандзони мало чем отличается от Робби, хотя на первый взгляд может показаться, что он – полная его противоположность. Наверняка существует некая причина – может быть, неведомая ему самому, – по которой он терпит знаки внимания со стороны Робби, даже если подчеркнуто их отвергает. Он отвергает их, но не пытается их пресечь.

Первое открытое наступление Мандзони на Мишу вызывает многочисленные отклики в левой половине круга. Мадам Мюрзек, еще больше пожелтев, фыркает носом, что является у нее, как мы уже знаем, привычным способом коротко выразить свое моральное неодобрение. Две viudas обмениваются тихими комментариями, и, судя по мимике миссис Банистер во время этого обмена, я заключаю, что реплики их, во всяком случае реплики миссис Банистер, не лишены яда. Мадам Эдмонд, соседка Мишу слева, – речь о ней еще впереди – кажется весьма недовольной, и непонятно почему, ибо она не выглядит пуританкой. Что касается Робби, то к наступательным действиям, предпринимаемым Мандзони в отношении Мишу, он, го-видимому, относится снисходительно. Приняв в своем кресле грациозную позу, он переводит с одного лица на другое живые искрящиеся глаза и улыбается.

Забавно, он кажется не рослым, а долговязым. Его мужественность словно бы растворилась в удлинении всех его членов. Со своими бесконечными и вечно переплетенными ногами и длинными тонкими кистями рук, венчающими мягко изогнутые запястья, он весь – будто утомленный цветок на чересчур длинном стебле.

Можно было ожидать, что Мандзони, выдержав приличествующую случаю паузу, предпримет новые попытки завоевать Мишу, но атаку начинает не он, а сама Мишу, причем – и это уж совсем неожиданно – целью атаки оказывается Пако.

– Мсье Пако, – внезапно говорит она в своей обычной резкой манере, – что такое «деловая древесина»?

Мсье Пако настолько взволнован этим обращением к нему нашей «трогательной красотки», да еще по поводу его профессии, что у него розовеет лысина. Он наклоняется вперед и, втянув голову на короткой негнущейся шее в квадратные плечи, с улыбкой говорит отеческим тоном:

– Это вид древесины, из которой можно делать фанеру.

– А у нас во Франции такой древесины нет?

– У нас она есть, но некоторые сорта мы также ввозим, в частности аукумею, красное дерево и лимбо.

– Простите, – с важным видом говорит Караман, – но я полагаю, что лучше произносить «лимба».

– Вы правы, мсье Караман, – говорит Пако.

– И как же вы эту древесину обрабатываете? – спрашивает Мишу.

– Ну, – произносит Пако, и в его больших выпуклых глазах вспыхивает улыбка, – это довольно сложная операция. Сперва бревна подвергаются сушке…

Судя по началу, фраза будет длинной, и Робби, наклонившись, говорит, обращаясь к Мишу:

– Какой вам смысл про все это узнавать, если у вас все равно нет памяти?

Все спешат рассмеяться, потому что никому не хочется выслушивать доклад о деловой древесине. А Робби встряхивает белокурыми кудрями и одаривает всех улыбкой, довольный успехом своей шутки.