Пленный Шауман из 16-й танковой дивизии говорил на допросе, что наш плацдарм за Вислой Гитлер назвал "пистолетом, направленным в затылок империи".

И фюрер приказал вырвать этот "пистолет" из наших рук, "пока он еще не произвел выстрела".

Надо сказать, что немцы дрались неплохо! Батальоны до семидесяти процентов состава теряли, по пятнадцати человек в ротах оставалось, но продолжали стоять насмерть.

В Сандомир мы поехали на бронетранспортере. Древний город остался в основном цел. Тактика танкового маневра и охвата спасла его: разрезанный на части гитлеровский гарнизон не сумел превратить этот узел шести дорог в традиционную "зону пустыни".

Машина пронеслась мимо огромного оврага, прикрывавшего город с юга.

- Как крепостной ров, - заметил Михаил Ефимович.

Сандомир действительно выглядел феодальной крепостью. Башни костелов, колокольни, острые черепичные крыши вытянувшихся к небу домов, серая громада старинного замка - от всего этого веяло рыцарским средневековьем.

Бронетранспортер медленно кружил по Сандомирским улицам: их изрезали траншеями, ходами сообщения, стрелковыми ячейками. Иногда дорогу пересекала каменная или железная баррикада. Наш водитель, едва сдерживая раздражение, маневрировал между колючей проволокой. Кругом стояли мертвые пушки и мертвые пулеметы, всюду валялись трупы врагов. Иногда по тротуару приходилось огибать горящий, дымящийся танк.

На широкой Висле чернел измятый и расщепленный железнодорожный мост. Недалеко рухнули в воду пролеты шоссейного моста.

Мы проезжали мимо костела, наверху еще виднелся ствол немецкого пулемета. За костелом зеленел маленький яблоневый садик. Тополя и дубы, липы и сосны городского парка почернели от огня, а здесь стояла тихая тень мягко шелестевшей листвы. "Улица Мицкевича" - висела аккуратная табличка.

Машина проехала еще несколько метров, и мы остановились у тела женщины. Несколько бойцов снимали с ветвей старой яблони, свесившихся над ее трупом, убитого младенца. Везде одно и то же: дикость, варварская жестокость звериный оскал фашизма.

На северной окраине Сандомира расположился военный городок. Здания здесь напоминали замки. Это впечатление усиливалось видом пожарных лестниц, приставленных к окнам: по ним штурмующие подразделения пробирались во вражеские убежища. На стенах висели многокрасочные плакаты: схематическая карта Германии, пронзенная красной стрелой. Черные остроконечные готические буквы взывали к мертвецам: "Немецкий солдат! Закрой сердце Германии своим сердцем!"

На выходе из города у колодца собралась группа наших бойцов. Ими распоряжался офицер. Это же Павловцев! Притормозили.

- Невольно, пане, невольно! - вдруг прорезал улицу ужасный крик. Старуха-полька махала в окне руками. Через секунду она выбежала из полусгоревшего дома на дорогу и что-то долго и сбивчиво начала рассказывать Павловцеву. Замолчав, женщина протянула небольшой кувшин с молоком.

- В чем дело? - спросили мы.

- Она говорит, что воду из колодца пить нельзя. Пять дней назад немцы утопили в нем людей. Хотел воды для раненых набрать, и вот...

Павловцев развел руки, правая щека его лица задергалась: четыре года войны так и не приучили нас к изощренной жестокости гестаповских палачей.

- Михаил Ефимович, заеду к Павлу Лавровичу в госпиталь, скоро буду у Гетмана, - простился я с командующим.

В машине Павловцев рассказывал:

- На заре соединились с основными силами корпуса. Коридорчик был узенький, но я часть раненых сумел сюда вывезти.

Мимо двигались наши войска. Выходившие из уцелевших домов, выбиравшиеся из-под развалин люди восторженно их приветствовали: "Hex жие Червоне Войско! гремело на улицах. - Hex жие Россия!" Кто-то пел польский гимн, на руках бело-красные повязки - цвета национального флага. Откуда только люди набрали столько цветов! Букеты летели со всех сторон, и танкисты едва успевали подхватывать их. Радость освобожденного народа была так велика, так искренне бушевала она над городом, что улыбки стали все чаще освещать мужественные, усталые лица танкистов.

В этот день нас согревало чудесное тепло любви братского народа. В госпитале, куда мы приехали, оно чувствовалось на каждом шагу.

Громким словом "госпиталь" обозначалось несколько подвалов, сараев и жилых комнат. Еще подходя к одной из "палат", я удивился глубокой тишине. Не было слышно угнетающих стонов, рвущих душу криков. Павловцев на ходу докладывал:

- Организовал польских девушек за ранеными ухаживать. Просили меня, чтобы их с нашими девчатами познакомили. Взял на себя такую смелость - Алексею Георгиевичу от вашего имени передал, чтоб из нашего госпиталя прислали несколько женщин - врачей, медсестер и дружинниц. Ну и удивлялись полячки, когда увидали женщин-врачей, да еще офицеров. Каждую свободную минуту о нашей жизни новых подружек расспрашивают. Ругать будете?

- Кроме похвалы, ничего не скажу.

По темным скрипучим деревянным ступенькам спустились в подвал. Польские девушки кормили раненых. Кроватей здесь не было, люди лежали прямо на полу, на соломенной подстилке, но в каждой мелочи чувствовалась теплая женская забота: под головами бойцов лежали домашние подушечки; некоторым достались простыни с вышитыми латинскими метками; другие были укрыты клетчатыми одеялами сандомирцев.

Мне запомнилась девушка, которая одной рукой кормила с ложечки солдата, а другой ласково, нежно гладила его по голове. С великим трудом она заставляла его разжимать зубы, чтобы проглотить капельку каши. Один раз он чуть не сорвался - тихо-тихо застонал. Нежные тонкие пальчики сестры крепко схватили черную от солярки и металла солдатскую руку. Боец затих, только крепко сдавленные губы и окаменевшее лицо выдавали, каких мук ему стоило это молчание. И я подумал тогда, что благодетельные покой и тишина, которые удавалось поддерживать в палате заботливым красавицам полькам, лучше многих медикаментов возвращают к жизни израненных бойцов.

Спустя два часа я присоединился к командарму на КП генерала Гетмана.

- Гусаковского не только слышу, но и вижу! - раздавался голос Андрея Лаврентьевича. - Сжали противника на пятачке... Транспортные "юнкерсы" приземлиться не могут, на парашютах сбрасывают грузы. Половина нам попадает. И боеприпасов, и дизельного топлива, и продовольствия получили столько, что на бригаду хватит.

Но Соболев не разделял оптимизма Андрея Лаврентьевича:

- Разведчики, заброшенные ночью к Бабаджаняну, обнаружили перед его фронтом крупные силы деблокирующей группы: две танковые дивизии, две пехотные дивизии, несколько полков тяжелой артиллерии и шестиствольных минометов.

- А у Бабаджаняна почти не осталось танков, одна пехота. И с внутреннего кольца - от Гетмана - пока ничего нельзя снять ему в помощь, - обеспокоенно склонился над картой Катуков. - Никитин, когда истекает срок нашего ультиматума окруженным на пятачке?

- В десять ноль-ноль.

Этот ультиматум последовал вслед за обращением политуправления фронта к гитлеровским войскам, оставшимся в окружении,- 72-й, 291-й пехотным дивизиям, штурмовому полку 4-й танковой армии, танковому батальону и частям 18-й артиллерийской дивизии. В нем говорилось: "За кем вы последуете: за 12 тысячами погибших в мясорубке на Сандомирском плацдарме или за 1550 сдавшихся в плен и сейчас спокойно ожидающих конца войны и возвращения на родину? Ваши товарищи сделали правильный выбор. Даем вам на размышление не больше десяти часов, после чего наши войска приступят к уничтожению ваших частей".

Листовка воздействовала на многих гитлеровцев, но ярые фашисты еще ожесточенно сопротивлялись.

Катуков снова задумался.

- До утра организуем наступление, взаимодействуя с Пуховым, и будем добивать остатки окруженных дивизий - это основная задача армии. А Бабаджаняну надо удержать внешний фронт. Сил у Армо маловато. Может, перебросить что-нибудь от Дремова?

Никитин доложил, что бригады Дремова тоже понесли большие потери и ослаблять их нельзя.