Век восемнадцатый. Актеры
играют прямо на траве.
Я - Павел Первый, тот, который
сидит России во главе.
И полонезу я внимаю,
и головою в такт верчу,
по-царски руку поднимаю,
но вот что крикнуть я хочу:
"Срывайте тесные наряды!
Презренье хрупким каблукам...
Я отменяю все парады...
Чешите все по кабакам...
Напейтесь все, переженитесь
кто с кем желает, кто нашел...
А ну, вельможи, оглянитесь!
А ну-ка денежки на стол!.."
И золотую шпагу нервно
готовлюсь выхватить, грозя...
Но нет, нельзя. Я ж Павел Первый.
Мне бунт устраивать нельзя.
И снова полонеза звуки.
И снова крикнуть я хочу:
"Ребята, навострите руки,
вам это дело по плечу:
смахнем царя... Такая ересь!
Жандармов всех пошлем к чертям
мне самому они приелись...
Я поведу вас сам... Я сам..."
И золотую шпагу нервно
готовлюсь выхватить, грозя...
Но нет, нельзя. Я ж - Павел Первый.
Мне бунт устраивать нельзя.
И снова полонеза звуки.
Мгновение - и закричу:
"За вашу боль, за ваши муки
собой пожертвовать хочу!
Не бойтесь, судей не жалейте,
иначе всем по фонарю.
Я зрю сквозь целое столетье...
Я знаю, ч т о я говорю!".
И золотую шпагу нервно
готовлюсь выхватить, грозя...
Да мне ж нельзя. Я - Павел Первый.
Мне бунтовать никак нельзя.
1962
Пока еще звезды последние не отгорели,
вы встаньте, вы встаньте с постели,
сойдите к дворам,
туда, где - дрова,
где пестреют мазки акварели...
И звонкая скрипка Растрелли
послышится вам.
Неправда, неправда, все - враки,
что будто бы старят старанья и годы!
Едва вы очутитесь тут, как в колокола
купола золотые ударят, колонны
горластые трубы свои задерут.
Веселую полночь люби - да на утро надейся...
Когда ни грехов и ни горестей не отмолить,
качаясь, игла опрокинется с Адмиралтейства
и в сердце ударит, чтоб старую кровь отворить.
О вовсе не ради парада, не ради награды,
а просто для нас, выходящих с зарей из ворот,
гремят барабаны гранита, кларнеты
ограды свистят менуэты...
И улица Росси поет!
1962
Оле
Я никогда не витал,
не витал в облаках,
в которых я не витал,
и никогда не видал,
не видал городов,
которых я не видал.
И никогда не лепил,
не лепил кувшин,
который я не лепил,
и никогда не любил,
не любил женщин,
которых я не любил...
Так что же я смею? И что я могу?
Неужто лишь то, чего не могу?
И неужели я не добегу
до дома, к которому я не бегу?
И неужели не полюблю
женщин, которых не полюблю?
И неужели не разрублю
узел, который не разрублю,
узел, который не развяжу,
в слове, которого я не скажу,
в песне, которую я не сложу,
в деле, которому не послужу...
в пуле, которую не заслужу?..
1962
Не пугайся слова "кровь"
кровь, она всегда прекрасна,
кровь ярка, красна и страстна,
"кровь" рифмуется с "любовь".
Этой рифмы древний лад!
Разве ты не клялся ею,
самой малостью своею,
чем богат и не богат?
Жар ее неотвратим...
Разве ею ты не клялся
в миг, когда один остался
с вражьей пулей на один?
И когда упал в бою,
эти два великих слова,
словно красный лебедь, снова
прокричали песнь твою.
И когда пропал в краю
вечных зим, песчинка словно,
эти два великих слова
прокричали песнь твою.
Мир качнулся. Но опять
в стуже, пламени и бездне
эти две великих песни
так слились, что не разнять.
И не верь ты докторам,
что для улучшенья крови
килограмм сырой моркови
нужно кушать по утрам.
1962
- Мой конь притомился. Стоптались мои башмаки.
Куда же мне ехать? Скажите мне, будьте добры.
- Вдоль Красной реки, моя радость, вдоль Красной реки,
до Синей горы, моя радость, до Синей горы.
- А как мне проехать туда? Притомился мой конь.
Скажите пожалуйста, как мне проехать туда?
- На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь,
езжай на огонь, моя радость, найдешь без труда.
- А где ж этот ясный огонь? Почему не горит?
Сто лет подпираю я небо ночное плечом...
- Фонарщик был должен зажечь, да, наверное, спит,
фонарщик-то спит, моя радость... А я ни при чем.
И снова он едет один без дороги во тьму.
Куда же он едет, ведь ночь подступила к глазам!..
- Ты что потерял, моя радость? кричу я ему.
И он отвечает: - Ах, если б я знал это сам...
1962
Вы видели, щиток приоткрывая,
в задумчивой и душной глубине
прищуренные глазки каравая,
когда он сам с собой наедине?
Когда очнуться не хватает мочи,
когда румяный край - под цвет зари,
о чем он думает? О чем бормочет,
ленивые глотая пузыри?
А в нем живут сгоревшие поленья,
старанья мастериц и мастеров.
Он, как последнее стихотворенье,
и добр, и откровенен, и суров.
И задыхается на белом блюде
от радости рожденья своего...
И кланяются караваю люди
и ломтики уносят от него.
1962
Наверное, самую лучшую
на этой земной стороне
хожу я и песенку слушаю
она шевельнулась во мне.
Она еще очень неспетая.
Она зелена как трава.
Но чудится музыка светлая,
и строго ложатся слова.
Сквозь время, что мною не пройдено,
сквозь смех наш короткий и плач
я слышу: выводит мелодию
какой-то грядущий трубач.
Легко, необычно и весело
кружит над скрещеньем дорог
та самая главная песенка,
которую спеть я не смог.