— Понимаешь, к чему я веду?.. Надо сделать так, чтобы Виктора отозвало отсюда министерство по докладной записке председателя комиссии. Но чтобы и вреда особого для него не было. Ну, например, аморальное поведение, какой-нибудь дешевый водевиль на тему уличного скандала в пьяном виде. В скандал вовлечена милиция. Протокол и прочее. И козы сыты, и сено целое.

Федор пристально посмотрел Солоду в лицо, но лица не увидел — увидел только недобрый отблеск в его глазах.

— Скандал? Я что-то такого за Виктором не знаю, — отозвался глухо.

— Неужели тебе разжевывать надо?.. Не было скандала, так будет. Имей в виду, ни меня, ни тебя он не коснется и близко.

— Это же подлость! — Возмущенно воскликнул Федор.

— Ты, во-первых, не кричи. А во-вторых, может, предложишь более удачный план? — Спокойно спросил Солод.

— На такое я никогда не пойду!..

— Слушай, Федор... Белые перчатки не для тебя, — твердо, тоном фельдфебеля, что отчитывает солдата, заговорил Солод. — Как начал, так и продолжай. Слышишь?.. У тебя нет другого выхода.

Кровь ударила Федору в лицо. Он был подавлен и обижен.

— Прошу не строить из себя институтку-недотрогу. Виктор здесь не нужен. Это ясно.

— Но так!.. Не могу, — почти умоляющим голосом произнес Федор.

— Кто сказал «а», тот должен сказать «б». Таков закон, — не унимался Солод.

— Почему ты на этом спекулируешь?.. Каждый раз, как только в решающий момент я не согласен с тобой, ты мне намекаешь...

— Как же тебя, размазню, заставить делать то, что так необходимо в твоих же интересах? — Тоном примирения спросил Солод. — Вот я и напоминаю. Знаю, что это неприятно. Да разве я тебе враг? Не обижайся, Федор. За свое счастье надо бороться. Век идеальных отношений еще не наступил...

— Но участвовать в этом позорном водевиле я не буду. Не могу.

— Хорошо, — недовольно процедил сквозь зубы Солод. — Без тебя справлюсь. Может, спасибо скажешь. Я болею за тебя, как за друга. И для себя бы этого не сделал. Знаю, что водевиль позорный. Но ты в свое время устроил еще более позорный. А я только помогаю опустить занавес.

Солод вернулся домой усталый и подавленный. Обессилено упал на диван, даже не сняв ботинок.

Если бы кто-нибудь мог подсмотреть, каким Иван Николаевич был дома, в одиночестве, он бы не узнал Солода. Дорого ему стоило умение быть волевым и энергичным в отношениях с другими!

Солод подумал: возможно, и те, кто кажется ему людьми сильного характера, несгибаемой воли, — Доронин, директор завода Горовой, — приходят домой и так обессилено падают на кровать, превращаясь сразу в слабых и беспомощных? Нет, видимо, это не так... Видимо, им легче вселять в других то, чего сами хотят. Между фанатиками и гипнотизерами есть существенная разница, хотя и те и другие способны внушать людям свои желания, заставлять их покоряться чужой воле. Фанатик при этом не изнуряется, не теряет силы, потому что живет верой в какую-то цель. Сила его воздействия — в горении. Гипнотизер после своего сеанса похож на лимон, из которого выдавили сок... Видимо, Доронин и Горовой — фанатики. Солод часто думал о них, пытаясь понять, какие силы направляют их энергию. Идеи, цифры, планы?.. Это и есть первым признаком фанатизма.

А может, Иван Николаевич в последнее время просто устал? Это правда. Собачья жизнь. Разве не устанешь?.. Но никто не должен замечать этой усталости. Никто!.. Для других он должен быть человеком сильного характера. Даже фанатиком. Как Доронин и Горовой.

Сегодня на заводе Солоду испортило настроение одно неприятное событие. Среди учетных карточек, представленных ему на рассмотрение, Иван Николаевич заметил фамилию — Бескобылин... Вздрогнул всем телом. Правда, анкетные данные несколько успокоили. Но не полностью. Надо как-то взглянуть на него... Сомов принял его ездовым в подсобное... Ну, что за напасть? То вдруг появился Козлов. Воскрес из мертвых, не иначе. Козлов теперь не страшен — он изолирован. А Бескобылин... Не может быть! Ведь Солод действовал тогда уверенно, надежно. Откуда ему взяться?

В подсобное хозяйство Иван Николаевич уехал на следующее утро. Попросил Сомова, чтобы тот показал Бескобылина.

— Да вон он, запрягает, — кивнул Сомов в окно, безразлично стегая себя по голенищам хромовых сапог кожаным хлыстом. Он любил верховую езду, всегда ходил в полувоенной форме.

Солод присмотрелся к Бескобылину — и сразу же успокоился. Не тот! Этому нет и сорока, а тот в сорок втором имел под пятьдесят. И вообще не похож — тот рыжий, а этот чернявый. Слава Богу!..

Солод закрылся с Сомовым в конторе.

— Для тебя и для Сороки есть задание, — тоном приказа сказал он. — Сделать надо тонко. Ничего опасного, но нужны смекалка и выдержка.

Но что же именно лежало тяжким камнем на совести Федора?

Это было в январе сорок шестого года.

Молодая женщина, почти девушка, прыгнула со ступенек вагона прямо в ночную вьюгу. Ее вместе с ребенком, закутанным в теплое одеяло, подхватил высокий офицер с погонами инженер-капитана. По заснеженным путям побрели к невидимому в темноте перрону.

Женщина, поправив одеяло на лице ребенка, передала его офицеру. Они стояли в метели, будто пытаясь разглядеть сквозь нее город, скрывающийся за тьмой, за пургой, за высокими сугробами снега, покрывающими собой привокзальные руины.

— Неужели оно все такое? — Грустно спросил инженер-капитан.

— Отец писал, что все, — ответила женщина, прижимаясь к его локтю, чтобы не упасть под ударами ветра.

— А мне уже никто не напишет...

Порывом ветра бросило в его лицо целую горсть сухого снега. Женщина крикнула, чтобы он услышал ее:

— Пойдем в вокзал... Холодно!

В зале для пассажиров было почти пусто. Можно было свободно говорить, можно было вволю насмотреться на светлое лицо женщины, что от мороза расцвело розовым румянцем. Инженер-капитан влюбленно посмотрел на нее, и в его глазах засветилась счастливая, довольная улыбка. Вот она, рядом... Он может своим плечом коснуться ее плеча, может взять за руку. И она не вырвет руки...

А ее муж?.. Что ж, война — жестокая вещь. Он давно в мерзлой земле, и где-то над его могилой, над фанерной звездой, прикрепленной к невысокому деревянному обелиску, воет та же метель, которая так настойчиво бьется в вокзальные окна.

Иногда капитану казалось, что его радость бросает какую-то тень на честь погибшего друга, но он немедленно отгонял эти мысли — живой должен думать о живом... Ведь и он мог лежать там, где лежит его школьный товарищ. Разве над ним, вокруг него ежедневно, ежечасно не свистела, а не завывала, не взрывалась смерть?..

— Дай сына, — тихо, с нежностью в голосе сказала женщина. — Держишь ты его как-то смешно. Пожалуй, все мужчины не умеют держать маленьких детей. — На ее глаза набежала тучка внезапной грусти. — Он так и не узнал, что у него есть сын... И я его никогда не видела так... С сыном на руках.

Капитан передал женщине ребенка и, не отрывая глаз, следил за тем, как она раскачивалась всей фигурой, мурлыча мальчику свою материнскую песню.

Что-то тревожное было в той песне без слов. Видимо, то, что вкладывала в нее женщина, давно не давало ей покоя. Видимо, женщина советовалась со своим сердцем, и еще с этим, завернутым в теплое одеяло, маленьким существом, что было частью ее самой. Для него не надо было слов — ребенок все равно ничего не поймет. И все же именно ребенок решал ее судьбу. Мальчику нужна теплая отцовская забота, сильные отцовские руки, отцовский пример в каждом деле, которому можно подражать. Матери для него мало... Ну, что же? Теперь он не сирота. Вот отец, рядом.

Женщина отвернула кончик одеяла, посмотрела на лицо ребенка. Потом взглянула на капитана, не сводившего с нее глаз. Ее мысли и чувства были такими сложными, что выразить их, поделиться ими было трудно. Сказала, чтобы нарушить молчание:

— Досадно... Приехали домой и должны сидеть на вокзале.

Капитан поднялся со скамейки, бросил в печку, сделанную из железной бочки, несколько березовых поленьев. Закудрявилась белая кора, рыжеватые бока печки раскраснелись, а щеки женщины покрылись еще более густым румянцем — теперь уже от жары. Она сбросила на плечи серый вязаный платок.