— Да ты разве не замучаешь? — Послышался из окна голос Марковны. — Когда люди становятся инвалидами на работе, то им хоть пенсию платят. А я из-за твоих шахмат стала инвалидом, и никакой тебе пенсии.

— А чего же это никакой? — Шутил Кузьмич. — Разве я тебе пенсии не плачу? Кто же после получки мои карманы выворачивает?.. Разве не ты?

В дверях с мокрым полотенцем на голове появилась полная Прасковья Марковна.

— Ага, вот как! — Воскликнула она. — Так ты не хочешь, чтобы я карманы выворачивала? Так сколько бы это за год в них табака и всякого мусора накопилось?..

Пока Лида и Валентина накрывали на веранде стол, ко двору подъехала еще одна машина. За деревьями появился Солод, нагруженный пакетами. Он был хорошо выбрит, одет в черную тройку с черным галстуком под белым воротничком.

— Ну, как? Не опоздал?..

— Заходите, богатый купец, — сдерживая радость, отозвалась Лида. — Вы скоро появитесь в этом дворе в окружении целой свиты носильщиков.

Действительно, у Солода для всех нашлись хорошие подарки. К Федору он подошел с игрушечным фотоаппаратиком.

— Спокойно, спокойно, товарищ главный инженер!.. Фотографирую.

Иван Николаевич щелкнул... И тут оказалось, что в его руках был не фотоаппарат, а подделанная под маленький фотоаппарат обычная зажигалка. Желтый язычок огня, вспыхнувшего над ней, едва заметно качнулся на тихом ветре.

— Вот что! — Удовлетворенно воскликнул Федор. — Остроумная штука.

Закончились традиционные поздравления именинника. В головах туманилось от легкого хмеля. Все были веселые, возбужденные. Кузьмич и Марковна пошли в комнату, Валентина с Лидой меняли на столе тарелки, ставили новые бутылки с вином.

Солод подошел к Федору, таинственно поманил его пальцем за дом, где стояла оплетенная диким виноградом небольшая беседка.

— Не знаю, говорить сейчас, или в другой раз. Не хочется в такой день портить тебе настроение. А предупредить надо. И немедленно...

— Начал, так говори...

Солод выглянул из беседки, прислушиваясь, не слышно ли шагов, и тихим голосом сказал:

— Письмо.

— Какое письмо?..

— От него. Из Магнитогорска.

Федор впился пальцами в деревянную скамью, словно боясь, что она может выскользнуть и он рухнет в темную пропасть, которую чувствовал под собой физически. На его лице выступил холодный пот.

— Что тебя так поразило? — Переспросил Солод. — Это не первое. Несколько лет назад было одно. Я изъял его тогда из экспедиции завода. И на этот раз тоже все будет хорошо. Тебе не следует принимать это близко к сердцу. Ведь ты все равно не отступишься.

Федор, бледный, мрачный и растерянный, смотрел на Солода неподвижными глазами. Достал платок, вытер потное лицо.

— Отступиться сейчас в десять раз тяжелее, чем там, на вокзале, — удрученно сказал он. — Неужели это второе письмо?.. Почему ты не говорил мне о первом?..

— Зачем?.. Я и сейчас жалею, что сказал.

Федор уже в третий раз перечитывал письмо, которое начиналось так:

«Дорогая Валентина Георгиевна!

Уже десять лет, как Вы стали женой Федора. Уже восемь лет, как я знаю об этом. Наверное, Ваш сын уже перешел в третий класс... Возможно, я веду себя, как мальчик, что пишу Вам второе письмо, не получив ответа на первое в течение трех лет. Возможно, я потом буду упрекать себя. Возможно. Но я никак не считаю себя чужим для Вас человеком. Когда-то у нас было очень много общего. Верьте, что я буду счастлив, если узнаю, что Ваша жизнь сложилась хорошо. Но мне хочется знать об этом от Вас... Только от Вас. В этом письме я не все говорю из того, что мне хотелось бы Вам сказать...»

Федор машинально сложил письмо вчетверо и протянул его Солоду.

— Хватит. Но это невозможно...

— Неприятно, конечно, — сочувственно сказал Иван Николаевич. — Мне кажется, что он больше не напишет. Не получить ответы на два письма на протяжении восьми лет — этого, по моему мнению, достаточно, чтобы отбить охоту писать.

Федор поднялся со скамейки, прошелся по беседке.

— Но я не могу так жить... Не могу. Не знаю, какое наслаждение получают от жизни воры. Возможно, они не ругают себя так, как я... возможно, их не преследует совесть, и от этого им легче живется. Я познал большое счастье настоящей любви. Я сам себе стал казаться благородным человеком. Я забывал о том, что я — вор. Да еще какой вор!.. Но это письмо... Нет, дальше так невозможно.

— Да, Федор, трудно тебе.

Солод снова положил руку на плечо Федора. Федору сейчас неприятно было ощущать чью-то руку, но он не снял ее. За каких-то десять-пятнадцать минут он будто постарел на несколько лет. Щеки его ввалились, нос заострился, лицо вытянулось, морщина на лбу под прядями седины значительно углубилась. Плечи его опустились, будто кто-то положил ему на них тяжелый, непосильный камень. Только большие душевные потрясения способны так изменить человека.

— Что же мне делать?

— То, что всегда, — ответил Солод. — Жаль, Федор, что я сказал тебе об этом. Держись, друг. Будь молодчиной.

Солод отвернулся: ему, видимо, было трудно сдержать удовлетворенную, насмешливую улыбку. Если бы Федор заметил ее, он бы подумал: Ивану Николаевичу приятно от того, что испортил праздник... Да что Федор может заметить сейчас?..

К беседке подошла Валентина.

— Что там за секреты?.. Садитесь за стол, не разлей вода.

Федору наливали вина, тянулись к нему рюмками и бокалами. Он пытался улыбаться, даже пошутил, что хорошо, если бы еженедельно можно было быть именинником.

К счастью, уже вечерело, а свет на веранде был не таким ярким, чтобы гости и Валентина могли заметить разительные перемены на его лице.

Георгий Кузьмич покосился на Лиду и Ивана Николаевича, перешептывающихся между собой, и, подвернув усы, воскликнул:

— Теперь послушайте мой тост!.. Горько!.. Полынь-трава! Слышите?.. Горько!

Валентина засмеялась.

— Короткий у вас тост, папа.

Федор, пытаясь овладеть собой, тоже улыбнулся. Улыбка у него вышла невеселой, искусственной. Но всем было весело, все смеялись, шутили, и поэтому никто не замечал, сколько усилий прилагает именинник, чтобы тоже казаться веселым.

— Короткий тост, зато яркий, — сказал он с некоторым опозданием.

Все за столом закричали:

— Горько! Горько!

Лида опустила глаза, покраснела. Не спасла и загорелая кожа. Иван Николаевич, который был значительно выше ее, навис над ее головой своим улыбающимся лицом.

— Ну, что же, — прищурив глаза, сказал он. — Если требуют массы...

Положив правую руку на белую прядь в Лидиных волосах, а левой взяв за подбородок, он поцеловал ее в полные губы.

— Да, да, голубочки сизые, — хлопал в ладоши Гордый.

— Значит, стихийная свадьба? — Попытался пошутить Федор.

— Нет, это только заявка на свадьбу, — засмеялась Лида.

— Горько! — Воскликнул Кузьмич. — Пишите еще одну заявку для уверенности.

— Ого! — Сказала Прасковья Марковна. — Как видно, моему старому эта заявка больше понравилась, чем молодым.

— Гм... им это в новинку, а мне молодость вспомнилась. Когда-то и мне с тобой целоваться нравилось. А сейчас...

— Это намек! — Воскликнул Солод. — Горько!

— А что же вы думаете?.. Конечно, намек. Вы же сами не догадаетесь, что и старые тянутся к увядшим цветам молодости...

Гордый под общий смех и плеск ладоней поцеловал Марковну.

Над поселком стояла тишина. Только издалека доносился гудок паровоза, который отходил от завода с платформами, нагруженными чугуном и сталью. Тихо шелестели листья яблонь и дикого винограда, обвивающего родительскую веранду Федора. Где-то прозвенел трамвай.

Олег находился в пионерском лагере недалеко от поселка. Валентина вчера его навещала, но виделась с ним только минут десять.

— Как там наш Олежек? — Подумала она вслух.

— Их уже спать уложили, — со вздохом сказала Прасковья Марковна.

— Который же час? — Спросила Лида, которой после разлуки с Иваном Николаевичем не очень хотелось засиживаться в гостях. Вечер был прекрасный, лунный. В такие вечера хорошо пройтись по днепровским берегам, подышать свежим воздухом, расспросить Ивана о поездке, о Москве, о столичных театрах.