Через неделю в воскресенье Фицджеральд, Джон Пил Бишоп, Эдмунд Уилсон и Стенли Делл совершили поездку на «бьюике» Делла в Принстон, чтобы присутствовать на банкете в честь бывших редакторов «Литературного журнала «Нассау». Уложив в машину стойки, которые они позаимствовали в одном из театров Гринвич-вилледжа,[78] они с шиком прокатились по Пятой авеню, очищенной от машин по случаю проведения парада. Сидевшие на заднем сиденье Фицджеральд с Бишопом писали плакаты и выставляли их из окон машины. Особое негодование у полицейского, бросившегося за ними вдогонку, вызвал плакат с надписью: «Мы красные с Парнаса». В Принстоне сначала они заглянули к Кристиану Гаусу и, когда профессор вышел их встретить, увенчали его лавровым венком. Фицджеральд произнес торжественно-шутливую речь, закончив ее словами: «Мы дадим литературе толчок, какого она еще не видывала». — «Кто знает, — улыбнулся на это Гаус, — может быть, вы столкнете ее в могилу». Затем Фицджеральд, пристроив над головой нимб, а за спиной крылышки, с лирой в руках пошел в «Коттедж», откуда был символически выдворен через окно. Так он впервые узнал о выводе его из состава клуба. Очевидно, дебоши его и Зельды, во время их предыдущего посещения университета, приобрели скандальную огласку, и кое-кто из соучастников кутежей теперь проголосовал за его исключение.

Несколько недель спустя он удостоился чести получить письмо от ректора Хиббена с поздравлением по поводу опубликования его «Четырех кулаков», назидательного рассказа, которого Фицджеральд стыдился, но который, по мнению Хиббена, показывал «человеческую натуру в ее лучшем свете». Хиббен был огорчен некоторыми главами «По эту сторону рая». Ему казалось, что в романе Принстон выставлен провинциальным клубом, где процветают снобизм и расчет. В «Четырех кулаках» утверждалось инстинктивное благородство в человеке, и Хиббен надеялся, что Фицджеральд в своих будущих произведениях станет развивать эту идею. Скотт ответил вежливым, но бескомпромиссным письмом. Выразив признательность Хиббену за интерес к его творчеству, Фицджеральд сообщил, что писал «Четыре кулака» в период безденежья, чтобы потрафить вкусам издателей журналов, и очень удивлен высокой оценкой, которую получил этот рассказ.

Нью-Йорк 1920 года. «Появились первые потайные кабачки; плавная походка вышла из моды; потанцевать лучше всего было ехать в «Монмартр», где еще издали бросалась в глаза светлая копна волос Лилиан Тэшмен, порхающей по залу среди подвыпивших студентов». Нью-Йорк превратился в подмостки молодого поколения, уставшего от великих начинаний, не поладившего со старшими, полного энергии, накопившейся за время войны, и неиссякаемой жажды предаваться удовольствиям. Фицджеральд, в котором слились беззаботность и очарование, как нельзя лучше уловил настроение момента и стал, по словам современника, «нашим баловнем, нашим гением, нашим шутом». Ему не принадлежали лавры первого глашатая бунтующего поколения — эту честь следует отдать Рэндолфу Борну или, может быть, Эдне Миллей,[79] — но с его способностями актера, столь естественно сочетавшимися с талантом писателя, он разыгрывал роль, которая стала его второй натурой. Он давно уяснил, что его отец и мать — люди несведущие и бесталанные, и этот свой взгляд на них перенес на всех родителей вообще. И в этом оказался солидарен со всем молодым поколением.

Слава, как это ни странно, почти совсем не изменила его. Он относился к ней с легкой иронией, посмеиваясь над ней, что, впрочем, не могло скрыть испытываемого им удовольствия от известности. «Вы не имеете права так обращаться со мной, — бывало, со смешинкой в глазах изрекал он, — я важная персона». Или предлагал кому-нибудь из друзей: «Пойдем пообедаем в «Плаза», там упадут в обморок, увидев меня». Он мог с наивным восторгом сообщить, сколько получил за короткий рассказ или право на постановку по нему фильма. После лекций, на которых он зачаровывал публику страстным изложением своей оригинальной точки зрения на современную женщину, он с обескураживающей готовностью окунался в толпу любителей автографов.

В Нью-Йорке он слыл за неисправимого молодого человека. Скотт и Зельда отдавались порывам, которые и в голову бы не пришли более прозаическим натурам. Выйдя после концерта из «Карнеги-холл», они, взявшись за руки, как два голубка, стремглав бросались вдоль Пятьдесят седьмой стрит, петляя между сновавшими по ней автомобилями. Вступив в вестибюль отеля «Балтмор», Фицджеральд мог сделать стойку на руках только потому, что в ту неделю он ни разу не попал в газетную хронику, а самое худшее после пересудов о тебе, как говорил Оскар Уайльд, это забвение. В театре Скотт и Зельда могли сидеть с отрешенным видом, будто аршин проглотили, когда все кругом покатывались со смеху, и вдруг начать безудержно хохотать в притихшем зале. Во время представления в театре «Скэндлс» Фицджеральд, находившийся в шестом ряду, неожиданно приступал к уморительному разоблачению: сперва он снимал с себя пиджак, затем жилетку, а потом и рубашку. В этот момент появлялись билетеры, которые под руки выпроваживали его из зала. Отправляясь на вечеринку на такси, Скотт мог взгромоздиться на крышу, а Зельда примоститься на капоте.

Им все сходило с рук из-за их утонченной воспитанности и внешней изысканности. Они казались такими рафинированными, что было трудно поверить доходившим до вас невероятным слухам, пока нечто подобное не совершалось у вас на глазах. Но в своих проделках они не переступали границ приличия: не будучи ханжами, оба испытывали презрение к вульгарности и непристойности любого рода.

После нескольких недель медового месяца в «Балтмор» администрация попросила их съехать из отеля, поскольку нескончаемая круговерть, вызванная их присутствием, нарушала добрый порядок и ночной покой других постояльцев. Они перебрались в «Коммодор», но затем решили провести лето за городом, где Зельда могла бы купаться, а он, не отвлекаясь, работать. В своем стареньком «мармоне» они пустились в путь по направлению к озеру Чемплейн, но в первый же день кто-то встретившийся им в дороге сказал, что вода в озере холодная. Поэтому они повернули на восток и вскоре добрались до Вестпорта в штате Коннектикут, где сняли обшитый серенькой дранкой домик, из окна которого открывался вид на залив Лонг-Айленд Саунд. Это был один из первых домишек, сооруженных здесь еще в эпоху Войны за независимость. Неподалеку возвышался памятник минитмену,[80] каменным взором устремленному в безмятежные поля.

Фицджеральды присоединились к толпе, проводившей все дни на пляже. Но безмятежность отдыха вскоре стала тяготить их, и они иногда совершали вылазки в Нью-Йорк в поисках развлечений. На квартирах многочисленных приятелей-холостяков они пропускали не по одной рюмке и вслед за этим устремлялись по заведенному маршруту — после обеда в театр, оттуда в кафе «Миднайт фролик» или, по настоянию Зельды, в подвальчики Гринвич-вилледжа. По воскресеньям они устраивали шумные пирушки в Вестпорте, где друзья Скотта по Принстону окунались в новое для них окружение — богему художников, писателей, актеров и режиссеров.

К этому времени Фицджеральд понял то, о чем раньше, должно быть, лишь догадывался: Зельда просто не умела вести хозяйство. Безалаберная в вопросах питания, она к тому же абсолютно забывала о стирке, к большой досаде Фицджеральда, любившего менять рубашки по нескольку раз в день. За ее транжирство частично нес вину он: получив гонорар от литературного агента, он обычно давал ей крупные суммы на самые пустячные расходы. Но все эти ее недостатки окупались сторицей: Зельда вносила в жизнь непередаваемую радость. Всегда изящно и привлекательно одетая в модные легкие платья, она походила, по словам Фицджеральда, «на распускающийся цветок, который не трогает смена времен года». Более земная из них двоих, она возвращала его к реальной жизни, когда воображение увлекало его от нее слишком далеко. Он гордился тем, что она нравилась мужчинам, которые вечно толпились вокруг нее, стремясь погреться в лучах исходящей от нее жизнерадостности. Не люби они друг друга так сильно, у них было бы много оснований для ревности.