«Лишь в последние четыре месяца, — признавался он Перкинсу перед самым отъездом из Америки, — я понял, как много — чуть ли не все — я растратил за три года после опубликования «Прекрасных, но обреченных». В эти последние четыре месяца я работал, не разгибая спины, но за два, более чем два года, я написал лишь одну пьесу, с полдюжины рассказов и три или четыре статьи — в среднем около ста слов в день. Проведи я это время за чтением, путешествием или каким-нибудь стоящим занятием, сохрани я хотя бы здоровье, все было бы иначе. Но я прожил их бесцельно, не в занятиях и не в размышлениях, а лишь в кутежах и скандалах…

Единственное, о чем я хотел бы просить тебя, — это проявить терпение сейчас, когда я работаю над романом, и поверить мне, что, наконец, или, по крайней мере, впервые за последние годы я делаю все, что в моих силах. Приобретя с десяток дурных привычек, я пытаюсь теперь избавиться от:

1. Лени.

2. Переваливания всех забот на Зельду (ужасная привычка; никакое дело не следует передавать никому до тех пор, пока оно не доведено до конца).

3. Реагировать на сплетни и сомнения в самом себе и т. д., и т. д., и т. д.

Сейчас я ощущаю в себе огромную силу, в некотором роде, гораздо большую, чем когда-либо ранее. Но она дает о себе знать лишь временами и нерешительно, потому что я слишком много говорил в прошлом и мало жил внутренней жизнью, которая позволила бы мне выработать в себе необходимую уверенность в собственных силах. Кроме того, я не знаю никого, кто бы в 27 лет растратил столько из своего личного опыта, как я. «Копперфильд» и «Пенденпис» были написаны писателями, которым перевалило за сорок, а ведь «По эту сторону рая» включает три книги и «Прекрасные, но обреченные» — две. Поэтому в моем новом романе я опираюсь не на дешевые фантазии, как во многих своих рассказах, а на воображение, порожденное простым и излучающим радость миром. Я продвигаюсь медленно и осторожно, испытывая порой большие мучения. Этот роман явится плодом сознательного художественного подхода и, в отличие от первых произведений, должен основываться на нем».

В 1934 году Фицджеральд признавался, что никогда в жизни он не стремился так поднять свой художественный критерий, как в те десять месяцев работы над «Гэтсби». Прежде чем приступить к роману, он перечитал предисловие Конрада к его «Негру с «Нарцисса», а слова Конрада о том, что художественное произведение должно оправдывать себя в каждой строке, служили ему путеводной нитью.

В сентябре Ларднеры, совершавшие поездку по Европе, провели несколько дней с Фицджеральдами в Сан-Рафаэле. Но у Ринга открылся туберкулез, и почти все время, что они находились у Фицджеральдов, он пролежал на кушетке а ля Людовик XV в халате и подзадоривал Скотта своими неожиданными колкими замечаниями. Рукопись «Гэтсби» была направлена в «Скрибнерс» в конце октября. Перкинс ответил сразу же, высоко отозвавшись о романе — его жизненной правде, стиле, изяществе и оригинальности идеи. Позднее от него пришло письмо с подробным анализом недостатков. Так, Перкинс указывал на ослабление интереса к повествованию в шестой и седьмой главах и неоправданную расплывчатость происхождения Гэтсби (частично эта неясность была умышленной и объяснялась стремлением придать образу загадочность). В конце письма Перкинс отметил, что картина Долины Шлака и характеристика гостей Гэтсби достойны пера большого художника, а описание глаз доктора Т. Дж. Эклберга, зарисовки города, моря и неба несут на себе отпечаток вечности.

Радости Фицджеральда не было предела. Он вновь уверовал в себя, и впервые после провала «Недотепы», начинает думать о себе как о значительном писателе. Предсказывая распродажу 80 тысяч экземпляров, то есть вдвое больше, чем его предыдущие романы, он предупреждал Перкинса, что корректуры из-за сложных изменений, которые он намерен внести, будут самыми дорогостоящими со времени издания «Мадам Бовари». Одновременно он сообщал своему литературному агенту, что после трех-четырех коротких рассказов, которые он напишет, чтобы подправить свое финансовое положение, он приступит к новому роману. «Дни моего безделья ушли, в прошлое. Мне кажется, я растратил впустую 1922 и 1923 годы».

Зиму Фицджеральды решили провести в Риме. Особых на то причин не было, кроме разве что чтения Зельдой в то время Генри Джеймса. Как раз в тот момент в Риме «на аренах из папье-маше, которые были грандиознее и великолепнее настоящих», снимался фильм «Бен Гур» с Районом Наварро и Кармель Майерс в главных ролях. Скотт и Зельда шумно проводили время в компании актеров, пока однажды в потасовке с полицейским, вспыхнувшей из-за оплаты проезда в такси, Скотт не был избит, а затем брошен в тюрьму. Он как-то заметил, что ему, выходцу со Среднего Запада Америки, совершенно чужды расовые предрассудки. Однако этот случай вызвал у него неприязнь к итальянцам, которая распространилась и на всю Италию. «Мертвая страна, — нападал он на нее, — где все, что можно было бы воплотить в словах и делах, уже давно воплощено. Поверить пустопорожней деятельности Муссолини — все равно, что уверовать в последнюю судорожную конвульсию трупа». В январе 1925 года они переезжают на Капри, но и здесь жизнь пришлась им не по душе. Они оба, особенно Зельда, в то время много болели. К тому же давала знать о себе горечь, оставшаяся от ее любовного увлечения. Тем не менее, Фицджеральд писал Бишопу, что они все еще глубоко любят друг друга и, по-видимому, единственная по-настоящему счастливая пара из всех, которые он знает.

В апреле они направились на север, планируя осесть в Париже. 10 апреля должен был выйти «Гэтсби», и по мере приближения этой даты Фицджеральда начинали охватывать сомнения. Что, если женщины не примут романа из-за отсутствия в нем сколько-нибудь крупного женского образа? Что, если он не понравится критикам потому, что в нем идет речь о богаче, а не о человеке низшего сословия, которые в то время вошли в моду? Он не был даже уверен в названии романа и 19 марта, посылает Перкинсу телеграмму: «ЧЕРТОВСКИ НРАВИТСЯ НАЗВАНИЕ ПОД СЕНЬЮ ТРЕХЦВЕТНОГО ФЛАГА. НАСКОЛЬКО ЗАДЕРЖИТСЯ ИЗДАНИЕ?» (Перкинс отговорил его от этой сумасбродной идеи). За день до издания Скотт запросил телеграммой последние новости о романе и тут же получил ответ: «ОТЗЫВЫ ВЕЛИКОЛЕПНЫЕ. НЕЯСНА КАРТИНА С ТИРАЖОМ».

Во всех отзывах — а они были великолепными, самыми лучшими, какие он когда-либо получал, — рецензенты сходились в одном: Фицджеральд из молодого талантливого писателя превратился в зрелого художника. Он получил письма от Уиллы Кэсер и Эдит Уортон, Гертруды Стейн,[101] которая писала, что Фицджеральд воссоздает современный ему мир подобно Теккерею, воплотившему окружавшую его действительность в «Пендоннисе» и «Ярмарке тщеславия»; от Т.С. Элиота[102] (Фицджеральд считал его самым крупным из всех живших в то время поэтов), утверждавшего, что «Гэтсби» — первый шаг, который американская литература сделала после Генри Джеймса. Обедая со знакомым писателем, спустя несколько месяцев после получения письма от Элиота, Фицджеральд показал ему это письмо, заявив, что оно при нем совершенно случайно. Когда к ним подошел кто-то знакомый, Скотт, не смущаясь, извлек его вторично.

«Великий Гэтсби» оказался действительно более глубоким произведением Фицджеральда, нежели два его первых романа. И герой его нес в себе меньше автобиографических черт, чем Эмори Блейн и Энтони Пэтч. Прообразом Гэтсби, как писал позднее Скотт, послужил знакомый фермер из Миннесоты, а точнее, — связанная с ним романтическая история, которая осталась у него в памяти. Задумав «Гэтсби», Фицджеральд тщательно изучает знакомых ему бутлеггеров. Финансовые сделки Гэтсби он, по-видимому, взял из дела Фуллера — Макги, им в 1922 году были заполнены буквально все газеты. Подлинным же Гэтсби, человеком с экзальтированным восприятием открывающихся в жизни перспектив, неиссякаемым оптимизмом и романтическим порывом, являлся, конечно же, сам Фицджеральд. В образе Гэтсби ему удалось облечь в конкретную поэтическую форму свое отношение к богатым, как к людям иной породы, занявшим лучшие моста в партере жизни, представление о том, что их существование, так или иначе, но прекраснее и насыщеннее, чем обычных смертных. Отгороженные от остальных своим богатством, они казались ему существами почти королевских кровей. Снобизм Фицджеральда романтичен, слегка приукрашен и отчасти искупается творческим воображением, как это до известной степени присуще ирландцам. Эту же черту можно проследить у Китса и Оскара Уайльда.