Но все же лучшим другом Скотта — из-за их общей привязанности к театру — стал Гамильтон Венде. Семья Гамильтона была знакома с Фарнамами. Дастин Фарнам, прославившийся позднее как звезда вестернов, вместе с братом Вильямом играл в летнем театре Буффало. Каждую субботу Гамильтон доставал два бесплатных билета в театр «Тэк» и один из них всегда приберегал для Скотта. Опершись локтями на колени и подперев ладонями подбородок, Скотт не отрывал глаз от сцены. После спектакля он вместе с Гамильтоном спешил домой, чтобы разыграть только что увиденное. Скотт обладал поразительной памятью: он мог без запинки повторить длинные отрывки из прослушанного диалога. Природа наделила его также актерскими способностями: напялив на голову наволочку и обвязав шею шарфом матери, он перевоплощался то в турка, то в пирата, то в галантного кавалера. Реквизит Гамильтона состоял из алюминиевого меча и пары ковбойских шляп а ля Тедди Рузвельт.[11] С этим нехитрым гардеробом и с натянутой на бечевку простыней они устраивали представления для детей округи, не забывая при этом взимать плату за вход.

Венде считал Скотта добрым, предупредительным, веселым и покладистым другом. Они расходились лишь в вопросах о спорте. После занятий в школе Венде тянуло играть в бейсбол или регби, в то время как Скотт хотел чтобы Венде отправился с ним в публичную библиотеку. Домашний ребенок, Фицджеральд сторонился физических упражнений. Однако слова «маменькин сынок» были бы слишком резкими для него. «Кажется, в это время, — пишет Скотт в своем дневнике, — он разбил нос какому-то мальчишке и убежал из школы, придумав дома в оправдание какую-то отговорку».

Молли редко вмешивалась в дела сына, хотя и вынашивала честолюбивые планы относительно его будущего. Если он с Гамильтоном отправлялся куда-нибудь в гости, она наказывала ему не слишком-то прилипать к Гамильтону, а вращаться среди других детей. Она неоднократно отводила Гамильтона в сторону и доверительно сообщала ему, что Скотт — потомок знаменитого Фрэнсиса Скотта Ки. В отношении одежды сына Молли была столь же щепетильна, как небрежна к своей собственной. Родителей других детей вполне устраивало местное отделение магазина верхнего платья «Браунинг Кинг». Костюмы же Скотта фирмы «Итон» выглядели гораздо элегантнее. Можно было подумать, что их присылали по почте из фешенебельного нью-йоркского «Де Пинна». Если другие дети носили обычные галстуки, завязанные свободным узлом с двумя длинными концами, то Скотт щеголял в шелковых галстуках разных оттенков, в зависимости от цвета рубашек «Итон», причем вывязывались они спереди бантом.

В сентябре 1905 года, когда Скотту исполнилось девять, Фицджеральды переехали в дом 71 на авеню Хайленд. Непоседа Молли вечно оправдывала переезд в соседний квартал или через несколько кварталов одной ей ведомыми преимуществами. В данном случае, семья переселилась в более респектабельный район и Скотт, в отличие от родителей, которые так и не сумели пустить глубоких корней в Буффало, и потому не имели близких знакомых, быстро завел новых друзей. Многим обитателям Хайленда жизнь Фицджеральдов в деревянном домике с башенкой-светелкой, похожей на шляпку колдуньи, казалась замкнутой и таинственной. Может быть, догадываясь об этом, Скотт предпочитал чаще играть с друзьями в их домах, нежели в своем собственном.

Он много раз бывал у Пауэллов, в доме напротив. Здесь на веранде всегда толпилась молодежь. В разговорах со старшими детьми Скотт поражал богатством своего языка и способностью оценивать людей. В отличие от своих собеседников, которые имели самое смутное представление о собственном будущем, он четко представлял себе свой дальнейший путь. Он знал, например, что пойдет учиться в Принстон: на его parti pris[12] повлиял концерт хора Принстона, во время которого его буквально до слез тронула песня о болеутоляющей микстуре.

В этот период он выглядел хрупким милым подростком со светлыми, расчесанными на прямой пробор волосами и большими светящимися глазами, которые приобретали то серый, то зеленоватый, то голубой оттенок. Он любил подтрунивать над другими, но не обижался, если то же самое проделывали с ним. В нем рано пробудились признаки индивидуальности. Однажды он заработал от родителей подзатыльник за то, что счел смешным кланяться каждому встречному. В другой раз, в католической школе госпожи Нардин, куда он перекочевал из монастыря Святого ангела, он уперся на уроке, что Мехико-Сити не является столицей Центральной Америки. Эту тяжбу с учительницей он позднее описал в одном из своих рассказов:

«Итак, столицей Америки является Вашингтон, — изрекла мисс Коул, — столицей Канады — Оттава, а столицей Центральной Америки…

— Мехико-Сити, — отважился кто-то.

— Такой нет, — с отсутствующим видом произнес Теренс.

— Но она же должна иметь столицу, — вперившись в карту, произнесла мисс Коул.

— Что поделаешь, если ее там нет.

— Перестань возражать, Теренс. Запишите, столицей Центральной Америки является Мехико-Сити. А теперь перейдем к Южной Америке.

Теренс засопел.

— Зачем же нас учить тому, что неверно, — пробормотал он.

Десять минут спустя, слегка испуганный, он стоял в кабинете директора школы, где все силы несправедливости в некотором замешательстве ополчились против него».

Фицджеральд был строптивым учеником, он любил читать то, что ему нравилось. «Первая же прочитанная мной книга, — вспоминал он, стала одним из самых больших откровений в моей жизни. Ею оказалась всего лишь книжечка для детей, но она всколыхнула во мне самые грустные и щемящие чувства. С тех пор она ни разу не попадалась мне на глаза. В ней рассказывалось о борьбе таких крупных животных, как слон, с малыми зверями, подобными Лису, которые выиграли первую битву, но в конце концов, слоны, львы и тигры одолели их. Автор стоял на стороне сильнейших, но все мои симпатии я отдавал маленьким существам. Иногда я задумываюсь: неужели уже тогда я ощущал подминающую силу влиятельных, всеми почитаемых людей? Даже сейчас, когда я подумаю о бедном предводителе — Лисе, у меня навертываются на глаза слезы. С тех пор Лис, в моем представлении, каким-то образом, олицетворяет беззащитность».

С этого скромного начала вкус Фицджеральда постепенно развивается, он читает все — от «Шотландских вождей», «Айвенго» и серии Хенти[13] до издаваемых в тисненых тканевых обложках «Налетов с Морганом» и «Вашингтона на Западе», которые он не мог взять в руки без трепета. В нем начинает проступать и литературный снобизм — он предпочитает «Святого Николаса» «Спутнику юноши». Он и сам пытается писать историю Соединенных Штатов, но не переваливает дальше битвы у Банкер-Хилла.[14] За этой попыткой следует детективный рассказ об ожерелье, спрятанном в потайном лазе в полу, прикрытом ковром. Подражая «Айвенго», маленький Скотт пишет повесть «Илаво» и, наконец, берется за «знаменитое эссе о Джордже Вашингтоне и святом Игнатии». Отец читал ему «Ворона» и «Колокола» Эдгара По, «Шильонского узника» Байрона. Таинственность прочитанного находила отклик в его душе и, по дороге на Ниагарский водопад, он слышал «в сумерках чарующие голоса».

Были и другие путешествия — в Чаутаука, Кетскил, Лейк-Плэсид. Он побывал в детском лагере «Четэм» в местечке Ориллия в провинции Онтарио, где «купался, ловил, чистил и ел рыбу, катался на лодках, играл в бейсбол и был чертовски непопулярен среди ребят. Его память сохранила их имена — Уайтхаус, Олден, Пенни, Блок, Блэйр… Он помнил, как святой отец Апхем пел «Вот вернется кот», дорогу, усыпанную опилками, фотокамеру, мутные фотографии, которые получались у него, библиотеку лагеря, исполнявшиеся хором песни, соревнования по «фехтованию», когда стоящие в каноэ «противники» старались опрокинуть друг друга в воду длинными жердями с насаженными на концы подушками, греблю, которой обучал их Апхем».