Я заперся в лаборатории на всё утро, продолжая исследование о природе аллотропических форм углерода и серы. Когда в полдень я вышел поесть, она сидела возле стола с иголкой и ниткой, чиня свою одежду, которая теперь высохла. Я почувствовал злобу на её постоянное присутствие, но не мог же я выгнать её на берег. В скором времени она проявила новую сторону своего характера. Указывая на себя, а потом на место, где произошло кораблекрушение, она приподняла один палец, из чего я понял, что она спрашивает меня, одна ли она спаслась. Я кивнул головой, чтобы показать, что спаслась одна она. При этом она вскочила со стула с криком, выражавшим большую радость, и держа платье, которое чинила, над головой и размахивая им из стороны в сторону и вместе с тем раскачивая туловищем, стала танцевать с необыкновенной живостью вокруг комнаты, а потом прошла, танцуя, через открытую дверь; вертясь кругом на солнце, она пела жалобным, пронзительным голосом какую-то неуклюжую варварскую песню, выражавшую ликование. Я закричал ей:
- Войдите в комнату, чертёнок этакий, войдите и замолчите!
Но она продолжала свой танец. Потом она внезапно подбежала ко мне и, схватив мою руку, прежде чем я успел её отдёрнуть, поцеловала её. За обедом она увидела один из моих карандашей и, овладев им, написала на клочке бумаги два слова "Софья Рамузина", а затем указала на себя в знак того, что это было её имя. После чего передала карандаш мне, очевидно, ожидая, что я буду в такой же степени сообщительным, но я положил его в карман в знак того, что не хочу поддерживать никаких отношений с ней.
Я постоянно сожалел теперь о неосмотрительной поспешности, с которой я спас эту женщину. Что было мне за дело до того, будет она жить или умрёт? Я не был молодым горячим юношей, чтобы делать такие вещи. Достаточно скверно было то, что я был вынужден держать в доме Мэдж, но она была стара и безобразна, и её можно было игнорировать. Эта женщина была молода и весела, и вообще такова, что была способна отвлекать внимание от более серьёзных вещей. Куда отправить её и что делать с ней? Если бы я послал уведомление в Уик, то чиновники и другие пришли бы ко мне и стали бы допытываться, подглядывать и болтать ненавистная мысль. Лучше уж переносить её присутствие, чем это.
Я скоро увидел, что эта история стала для меня источником новых беспокойств. Нет ни одного места, где бы можно было чувствовать себя в безопасности от кишащей, беспокойной расы, к которой я принадлежу. Вечером, когда солнце скрылось за холмами, окутав их мрачною тенью, но золотя пески и бросая над морем яркое сияние, я пошёл по обыкновению пройтись по берегу. Иногда в этих случаях я брал с собою какую-нибудь книгу. Я поступил так и в этот вечер и, растянувшись на песке дюны, приготовился читать. В то время, как я лежал там, я внезапно почувствовал тень, которая встала между солнцем и мною. Осмотревшись, я увидел, к своему большому удивлению, высокого, сильного человека, который стоял в нескольких ярдах от меня и вместо того, чтобы смотреть на меня, совершенно игнорировал моё присутствие и глядел через мою голову с суровым, неподвижным лицом на бухту и чёрную линию рифа Мэнси. У него был смуглый цвет лица, чёрные волосы и короткая вьющаяся борода, ястребиный нос и золотые серьги в ушах; всё вместе придавало ему дикий и вместе с тем до известной степени благородный вид. На нём были куртка из полинялого бумажного бархата, рубашка из красной фланели в высокие морские сапоги выше колен. Я сразу узнал в нём человека, который остался на разбитом судне в ту ночь.
- Эй! - сказал я недовольным голосом. - Вы, стало быть, благополучно добрались до берега?
- Да, - ответил он на правильном английском языке. - Это вышло помимо моей воли. Волны выбросили меня; я молил Бога, чтобы он позволил мне утонуть! - В его произношении был лёгкий иностранный акцент, который был скорее приятен для слуха. - Два добрых рыбака, которые живут вон там, вытащили меня и позаботились обо мне. Однако же, я не мог, по чести, благодарить их за это.
"О! о! - подумал я. - Это человек моего собственного закала".
- Почему вы желали бы утонуть? - спросил я.
- Потому, - вскрикнул он, взмахивая своими длинными руками страстным, отчаянным жестом, - что там, в этой голубой улыбающейся бухте лежит моя душа, моё сокровище, всё, что я любил и ради чего жил.
- Ну, ну, - сказал я. - Люди гибнут каждый день, но бесполезно поднимать шум из-за этого. Позвольте вам сообщить, что земля, на которой вы прогуливаетесь, принадлежит мне, и что чем скорее вы уберётесь отсюда, тем приятнее это будет для меня. Достаточно с меня и одной.
- Одной? - задыхаясь проговорил он.
- Ну да, если бы вы могли взять её с собою, я был бы вам весьма признателен.
Он смотрел на меня с минуту, как бы не веря своим ушам, а затем с диким криком кинулся от меня с удивительной быстротою и пустился бежать по пескам по направлению к моему дому. Никогда раньше и никогда с тех пор я не видел человека, который бы бегал так быстро. Я последовал за ним так скоро, как только мог, взбешённый этим угрожающим мне вторжением, но гораздо раньше, чем я достиг дома, он скрылся через открытую дверь. Я услышал сильный крик изнутри, а когда подошёл ближе, звук низкого мужского голоса, говорившего часто и громко. Когда я взглянул на девушку, то увидел, что Софья Рамузина забилась в угол, со страхом и отвращением, выражавшимися на её отвёрнутом в сторону лице и в каждой линии её дрожащего тела; он же, со своими сверкающими тёмными глазами и распростёртыми, дрожащими от волнения руками, изливался потоком страстных, молящих слов. Когда я вошёл, он сделал шаг вперёд по направлению к ней, но она забилась ещё дальше в угол и испустила громкий крик, похожий на крик кролика, когда хватают его за горло.
- Это ещё что! - взревел я, оттаскивая его от неё. - Славная история! Чего вы хотите? Вы, верно, думаете, что попали в кабак!
- О, сэр, - сказал он, - извините меня. Эта женщина моя жена, я боялся, что она утонула. Вы возвратили меня к жизни.
- Кто вы такой? - грубо спросил я.
- Я из Архангельска, - сказал он просто, - русский.
- Как ваше имя?
- Урганев.
- Урганев, а её имя - Софья Рамузина. Она вовсе не жена вам. У неё нет кольца.