ТРЕВОГА
Глава первая
.. В такие дома годы входят, как известь в кирпич, и от этого они становятся только крепче..
Не хотел человек — так заставили!.
Не поедет он в лагерь. На дачу его привезли. С ДИТЕМ ЗАОДНО, ШОБ ДЕНЕГ МЕНЬШЕ ВЫШЛО.
В тоскливой полутьме сырого пасмурного утра стоял чужой овальный стол, а на столе знакомое! А на столе, как фамилия своя, привычные — пустая «маленькая» с двумя «голубушками» из-под пива.
На большой кровати спали его мать и сестра четырех месяцев от роду. Мать, измученная переездом и многими бессонными ночами, зарылась носом в подушку и как-то безжизненно спала.
Медленно обводя взглядом комнату, Слава думал зло: «Посмотрим, что я буду иметь вместо лагеря… По-смо-о-трим, как я буду здесь жить...»
Он лежал опечаленный и злой — память сама думала за него: бегали Славкины дружки по дорожкам, посыпанным битым кирпичом, пахло шиповником после дождя, и на высокой мачте, в небе очень голубом, стреляло на ветру выцветшее лагерное знамя...
Все было хорошо в те недавние времена. Летом— лагерь. Зимой — школа, дом. В доме — жизнь, приятная и понятная. Особенно когда знаешь, что, кроме тебя, мамки, бати да еще тети Клавы — соседки, которая тоже из-за своего Васечки кому хошь голову оторвет, — все остальные ПАРАЗИТЫ, СВОЛОЧИ, ГАДЫ и кое-кто еще!
Зная это, ориентироваться в окружающем мире было легко, и забота тогда была только одна — как бы не оказалось у кого-либо того, чего у Славки пока нет. Вот он и зыркал по сторонам — прислушивался, высматривал, а потом ныл, невольно подражая своей матери, которая не было дня, чтобы не выговаривала отцу: «У их это вот есть, а у нас нету. А мы, чай, не хуже их!» Батя отвечал добродушно: «Погоди, будет холодильник и у тебя». Или: «Будет у тебя и пылесосина и полотер». А иногда огрызался: «Прикажешь воровать?!» В таких случаях мать замолкала сразу. И Слава, если его спрашивали: «Может, ты хочешь, чтобы отец пошел воровать?» — мгновенно переставал ныть. Почему? Об этом он не думал. Просто был убежден, что хуже воровства на свете ничего нет.
А потом все равно ныл и клянчил. Прибежит, скажет и смотрит. Если вздохнула, то все — победа! С этой минуты его мамка делается как больная. Бегает на барахолку, что-то продает, меняет вещь на вещь, у тети Клавы занимает деньги. А он ждет. Больше всего Слава любил, когда она наконец приближалась к нему, говоря: «На, имей — ты не хуже других!»
Последняя вещь, которую он вытянул из безотказного мамкиного сердца, был новый портфель, купленный посреди зимы и нужный только потому, что появился он у вечного Славкиного соперника — Сережи Введенского.
Когда Слава доложил матери, что Сережкин отец получил за что-то премию и первым делом купил своему ДОХЛЯКУ новый портфель (для того чтобы подкупить мамку, он всегда пускал в ход ее же слова), мать вздохнула, но довольно твердо сказала: «Ничего, твой еще хорош!»
Весь день Славка «проголодал» на хлебе и сахаре. За обедом мать вопила, уговаривая хоть котлетину съесть.
Не дал он накормить себя и за ужином, но крику не было, чтобы раньше времени не впутывать отца. А он молодец — сам никогда в их с мамкой дела не путался.
С каким остервенением Славка разделся, лег, а потом, как музыку, слушал громы и звоны посуды, которую молча мыла мать. По этим звукам он с поразительной точностью определял, злится еще или уже начала его жалеть.
Когда батя вышел в коридор выкурить перед сном папиросу, мать быстро подошла, наклонилась— ее шепот и запах котлеты с хлебом ударили в лицо. «Холера с тобой, — нежным голосом сказала она, — куплю тебе такой жа портфель, только выспроси, где брали и почем».
И тут — с голоду ли, от жалости ли к себе или из любви к ней — Славка не выдержал, схватил мамку обеими руками за шею и так затрясся, что она перепугалась: «Да ты что? Да очумел ты? Да я для тебя шкуры своей не пожалею...»
Славка похвастал новым портфелем в школе и на другой же день спрятал — пусть до будущего года полежит, а сам просто смотреть на него не мог и на Сережку Введенского тоже. Он и так его не любил — за вежливость, а теперь возненавидел за стыд и жалость, которые из-за него пережил. Целование, обнимание и поочее РАЗВЕШИВАНИЕ СОПЛЕЙ Слава презирал, а тут с самим такое вышло.
Он лежал не шевелясь — тишина угнетала непривычностью и настораживала. В полуприкрытых глазах вчерашний день повторялся кусками…
Двери на лестницу распахнуты. Гул и грязь.
Он видел себя с авоськами, с большими гремящими кастрюлями, начиненными кастрюльками поменьше. Видел отца, шатающегося под тяжелыми вещами. Оба они все это тащили и тащили вниз. По пути наверх Слава не старался нагонять его, потому что, как только батя переступал порог, мать набрасывалась на него, и тут начиналась жуткая перебранка. Весь день ругались они, хотя это было простым выездом на дачу, но на дачу никогда еще не ездили, — наверное, потому так нескладно получалось...
Слава жалел отца. Он давно понимал, что к чему, как всякий мальчишка, выросший в тесноте одной-единственной комнаты. И вообще знал о жизни раз в пять больше, чем предполагали его родители.
В таких семьях, как Славкина, взрослые начинают понимать, что сын уже вырос, только тогда, когда тот начнет возвращать бате оплеухи.
Вчера весь день Слава бегал по ее поручениям, и все ЗА ТАК. Она ничего не замечала, даже ни разу не сказала: «Сыночка, отдыхни — ты устал!»
Другая она теперь. Слава даже знал точно, с какого дня сделалась другой. С того самого, когда не выскочила во двор на его крик, а зло наорала, высунув голову в форточку. Ушам своим не поверил Славка. Хуже всяких ругательств были слова «и без тебя делов хватает...».
Он плелся со двора домой с таким чувством, как будто его из дому выгнали. Пришел, встал на пороге и... И — ничего! Не спросила даже: «Кто обидел?» Головы не подняла. Гладила себе у окна крохотные рубашонки. В коротких, толстых пальцах, помогавших утюгу, Слава увидел ему одному до этих пор принадлежавшее умиление. Тогда он выскочил, громко хлопнув дверью, но дверь открылась тут же, и сердитый голос матери послал вдогонку слова, которые он не простит ей никогда! Она сказала: «Ты эту моду брось — чуть чего, «мама» орать! Уже большой! Сам кому надо в морду въедешь!»
Даже не верилось, что это действительно он еще недавно блаженно царствовал в доме своем родном и в родном дворе; что это он испытал столько злорадного счастья, глядя, как его мамка расправляется с мамашами дворовых пацанов!
Все в доме боялись Славкину мать. Однажды он слыхал, как дворничиха шепотом кому-то говорила: «Вы лучше не связывайтесь с ней — эта баба вечно навздрыге!»
Слава тогда от гордости аж покраснел, хотя и не знал, что это значит. Должно быть, на страже. Вот и хорошо!
А вчера Слава уже не удивлялся ничему — просто было очень горько. Хорошо, что мать не видела, с какой яростью он вбивал подошвы в каждую ступень, поднимаясь вверх налегке, какое наслаждение получал от слов, которые сами укладывались в лад его шагов, — от слова «да-ча» и слова «до-ча». Под эту «дачадочу» он перетаскал все мелочи к машине и ничего хорошего от будущего не ждал. Оставалось одно: терпеть.
Когда батя снес к машине последний тюк, мать приказала всем сесть. Слава нарочно сел напротив нее и ждал: теперь-то уж непременно улыбнется и скажет: «Ну, сыночка, сегодня ты молодец!» Он и сам знал, что молодец, — сколько чего попеределал без всяких КИH и МОРОЖЕНЫХ.
Ничего похожего не произошло. Мать с отцом сидели, сжав рты. Спины — торчком. Глаза — никуда не глядящие, совсем как дедушка с бабушкой на фотографии.
Потом мать жестом велела Славе первому встать, потом сама поднялась, а за нею уже отец. Слава ждал, задерживая дыхание, что же дальше будет? А дальше— она поверх его головы обвела комнату жалостливым взглядом, вздохнула, сказала: «Господи, какой хавос!» — подхватила дите и первая пошла из комнаты.