Меня учили: крыша - это крыша. Груб табурет. Убит подошвой пол. Ты должен видеть, понимать и слышать, На мир облокотиться, как на стол,

вспоминает герой упорное стремление "своих" по крови уничтожить мечту, обескрылить, уложить в прокрустово ложе дедовских традиций вырывающуюся, "выламывающуюся" из своей социальной прослойки юную душу. В этом разладе с действительностью - корни романтического протеста, стремление уйти в фантастический мир мечты, вольных дорог и морских просторов, экзотической природы и книжной красивости. В поэтическом воображении возникают образы Летучего Голландца, пленительных креолок, веселых странников и птицеловов. За театральным реквизитом подобных стихов еще не проступало свое, выстраданное, личностное художественное видение и мироощущение, хотя жило тревожное и весомое обещание большого поэтического дарования. Уже в 1915 году в почтительно-велеречивом "Гимне Маяковскому" вдруг прозвучала удивительно трезвая в устах "изысканного! декадента", как рекомендовал себя молодой поэт, оценка состояния дел в современной поэзии:

Я, ненавидящий Современность, Ищущий забвения в математике и истории, Ясно вижу своими всё же вдохновенными глазами, Что скоро, скоро мы сгинем, как дымы. И, почтительно сторонясь, я говорю: "Привет тебе, Маяковский!"

Протягивая руку Маяковскому, Багрицкий конечно же не мог предположить, что через несколько лет бывший обладатель "желтой кофты" российский "футурист" /Маяковский и он сам, претенциозно именующий себя "сибаритом, изнеженным на пуховиках столетий", будут работать в РОСТА, один в Москве, а другой в Одессе, пером поэта и кистью художника защищая молодую Советскую Республику, помогая, как говорил Маяковский, "обороне, чистке, стройке". Такие вопросы, как искусство и жизнь, мир и художник, заново и всерьез встали перед Багрицким. И он обрел свое "место в рабочем строю" - был бойцом особого партизанского отряда имени ВЦИК, инструктором политотдела Отдельной стрелковой бригады. В ЮГРОСТА он рисует плакаты, пишет боевые листовки, призывающие на борьбу с Деникиным и Колчаком. Позже в автобиографической заметке Багрицкий напишет: "Понимать стихи меня научила РОСТА" [Отдел рукописей ИМЛИ. Фонд Эдуарда Багрицкого, ед. хр/11, 75, 370.]. Для него это был-и годы максимального сближения с новой действительностью, участия в строительстве новых фо.рм жизни. После окончания гражданской войны Багрицкий сотрудничает в газетах и журналах Одессы, ведет большую культурно-просветительную работу. Его революционно-романтические стихи утверждали новую жизнь, завоеванную в боях и походах:

И, разогнав крутые волны дыма, Забрызганные кровью и в пыли, По берегам широкошумным Крыма Мы яростное знамя пронесли.

Поэт с теми, кто завоевал землю, над которой теперь

Простой и необыкновенный, Летит и вьется красный флаг.

Багрицкий, поэт романтического лада, захотел написать о том "простом и необыкновенном", что принесла с собой реполюция. В его стихи хлынули потоки солнечного света, земля открылась вся в утренних росах, омытая линиями промчавшихся над ней очистительных гроз:

И пред ним, зеленый снизу, Голубой и синий сверху, Мир встает огромной птицей, Свищет, щелкает, звенит.

Этот поэтический образ был одновременно ,и реальным миром природы, и условно-романтической страной поэзии. Революция принесла Багрицкому удивительную полноту и свежесть мироощущения: Я встречу дни, как чаши, до краев Наполненные молоком "и медом. Интернационалистский пафос поэзии Багрицкого определил выход его героев в огромный мир, не разделенный пограничными пестами. Почти одновременно писал поэт о веселом птицелове Диделе, проходящем "сосновой Саксонией", и о саксонских ткачах, образовавших в октябре 1923 года свое рабочее правительство. Историческая конкретика активно взаимодействует теперь с книжной романтикой, навсегда оставшейся с Багрицким уже как органическая- часть личной духовной культуры. Любимыми книгами Багрицкого были антология английской поэзии в переводах Гербеля, "Дон Кихот" Сервантеса, "Легенда об Уленшпигеле..." Шарля де Костера. Это были не источники заимствования, а источники к размышлению и вдохновенному полету фантазии - к трагическим и прекрасным судьбам героев исторических и вымышленных. Сложный мир ассоциаций связывал воедино историю и современность в поисках новой системы гуманистических и художественных ценностей, открытых революцией.

И, Перекоп перешагнув кровавый, Прославив молот и гремучий серп, Мы грубой и торжественною славой Свой пятипалый утвердили герб,

провозглашает поэт от имени революционного народа. И конечно же не противопоставлением рождены строки: Мой герб: тяжелый ясеневый посох - Над птицей и широкополой шляпой. Но. поэтический мир Багрицкого складывался в сложной внутренней борьбе. Случалось, что его упрекали в ненужности несовременноети приподнятой над бытом романтической поэзии. Полемизируя с одесскими пролсткультовцами, вульгаризаторами политики партии в области литературы, Багрицкий предпослал "Сказа-нию о море, матросах и Летучем Голландце" вступление, объясняющее истоки его нынешней романтики:

Не я ль под Елисаветградом Шел на верблюжские полки, И гул, разбрызганный снарядом, Мне кровью ударял в виски. И под Казатином не я ли Залег на тендере, когда Быками тяжко замычали Чужие бронепоезда. В Алешках, под гремучим небом, Не я ль сражался до утра, Не я ль делился черствым хлебом С красноармейцем у костра... Итак - без упреков грозных!.. Где критик мой тогда дремал, Когда в госпиталях тифозных Я Блока для больных читал?.. Пусть, важной мудростью объятый, Решит внимающий совет: Нужна ли пролетариату Моя поэма - или нет!

В марте 1923 года в Одессе, на квартире одного из преподавателей совпартшколы, где собрались члены губкома, журналисты и литераторы, Багрицкий прочел свое "Сказание о море, матросах и Летучем Голландце" и вступление к поэме, специально написанное к этому случаю. Как сообщала одесская газета "Известия", затронутый автором вопрос: "Нужна ли пролетариату моя поэма - или нет!" - был решен положительно в результате пылкой дискуссии". Багрицкий много раз выступал перед рабочими и моряками, встречая неизменное одобрение. Однако "положительно решенный вопрос" не переставал его волновать. Снова и снова вынося поэму на широкий круг слушателей, поэт, повидимому, хотел не только заручиться поддержкой, но и уяснить для себя, насколько его условно-романтическая поэзия нужна и близка времени, какие поэтические формы более всего соответствуют эпохе. Об этом сложном и драматическом периоде в своем творческом развитии Багрицкий рассказал в автобиографической заметке: "Моя повседневная работа - писание стихав и плакатов, частушек для стенгазет и устгазет - была только обязанностью, только способом добывания хлеба. Вечерами я писал о чем угодно, о Фландрии, о ландскнехтах, о Летучем Голландце, тогда я искал сложных исторических аналогий, забывая о том, что было вокруг. Я еще не понимал прелести использования собственной биографии. Гомерические образы, вычитанные из книг, окружили меня. Я еще не был во времени - я только служил ему. Я бояпся слов, созданных современностью, они казались мне чуждыми поэтическому лексикону - они звучали фальшиво и ненужно. Потом я почувствовал провал - очень уж мое творчество отъединилось от времени. Два пли три года я не писал совсем. Я был культурником, лектором, газетчиком - всем чем угодно - лишь бы услышать голос времени и по мере сил вогнать в свои стихи. Я понял, что вся мировая литература ничто в сравнении с биографией свидетеля и участника революции" [Отдел рукописей НМЛ И. Фонд Эдуарда Багрицкого, 11, 75, 370.]. Проблема поэта и времени встала перед Багрицким как проблема эстетическая, поскольку в сфере социальной и нравственной никаких противоречий в отношениях с эпохой у поэта, считавшего себя "солдатом революции", не было. Он ощутил необходимость художественного освоения действительности на новом уровне, ибо лучше, чем кто бы то ни было другой, понимал, что в поэзии наступает пора новых открытий. Эстетическая разобщенность со временем, о которой столь определенно сказал Багрицкий в автобиографических заметках, вызвала кризисные настроения, с наибольшей очевидностью проявившиеся в "Стихах о соловье и поэте", в стихотворении "От черного хлеба и верной жены...". Реальный мир повседневности и романтическое искусство представляются поэту несовместимыми.