Маринка никогда не могла подумать, что Андрей способен на такие выдумки. Она, подобрав к подбородку колени, сидела на траве за дряхлым, отдававшим сыростью срубом колодца и видела, как Андрей торопливо сматывал с заднего конца рамы грузовика длинный металлический трос. Затем пропустил конец троса под плетень и, воровато глянув на сонливо щурившуюся в закатном солнце хату Лунатиков, перемахнул через плетень в зеленый омут огорода, где таились сваленные с машины доски. Что он хочет сделать?! Маринке было только заметно, как трос, будто змея, быстро уползал под плетень да пошатывался за плетнем подсолнух… Догадалась и задохнулась от хохота.

Через несколько минут Андрей уже сидел рядом с ней, возбужденный, с исцарапанными руками. Выгрызая зубами из пальца занозу, он почти влюбленно посматривал на хату Федота. Казалось, Андрей был чрезмерно счастлив оттого, что Федот предоставил ему возможность позабавиться.

А Маринка смотрела на Андрея так, будто он давно был ей близким, дорогим и будто впервые увидела его после долгой разлуки. Конечно же, дорогим и близким был! Только она позабыла. А теперь вспомнила… нет, сердце ее вспомнило и словно проснулось.

Хорошо, что Андрей не заметил ее взгляда. Потом ей стало стыдно. Нет, не перед Андреем. Она увидела, что по улице идет отец Андрея — Павел Платонович и с недоумением смотрит на них; кажется, даже соломенный капелюх на его голове от удивления соскользнул на затылок.

Маринка испуганно толкнула Андрея под бок, указала глазами вдоль улицы и вдруг, представив, как они, совсем взрослые, выглядят сейчас со стороны, зашлась смехом.

Павел Платонович — коренастый, черноусый, с коричневым от загара лицом, в запыленных сапогах и сером поношенном костюме — не спускал изумленных глаз с сына и Маринки, которые, будто дети, притаились за срубом колодца.

— Эх, испортит сейчас песню! — сокрушенно прошептал Андрей и, сам не зная для чего, махнул отцу рукой, удивив его еще больше. Павел Платонович, крайне озадаченный, остановился.

И в эту минуту со двора вышел Федот. Заметив голову колхоза, он проворно юркнул в кабину грузовика и завел мотор. Тут же грузовик тронулся с места и быстро начал набирать скорость. Вслед за ним из-под плетня заструился трос. Вдруг трос натянулся, послышался треск, и старый плетень, обломав подгнившие колья, в полный рост шагнул на улицу. Какое-то мгновение он стоя сгребал дорожную пыль, потом упал на вязку досок и, боронуя землю, вместе с досками поволокся вслед за грузовиком.

Федот, почувствовав неладное, остановил машину. К месту происшествия сбегались люди. Среди дороги окаменело стоял с открытым ртом и выпученными глазами Павел Платонович. А у колодца хохотали, катаясь по траве и обливаясь слезами, Андрей и Маринка.

Багрово-синие шрамы, оставленные на теле Павла Ярчука горячим и хищным железом давно минувшей войны, напоминали ему о себе неуемно-сверлящей болью только перед слякотным ненастьем. А боль от душевных ран, от всего виданного на смертных фронтовых дорогах, от пережитого, что когда-то леденило кровь, кажется, умерла совсем. Только иногда воскресала в снах, заставляя сердце захлебываться в тяжком удушье. Но таилась в груди одна рана, не подвластная времени. Каждый раз, когда встречал Павел Настю или ее дочь Маринку, когда проходил мимо их опрятной хаты-белянки, возведенной до войны крепкими ручищами Саши Черных, рана начинала кровоточить, и чувствовал себя Павел так, будто надышался чадом.

Не вернулся Саша Черных с войны. «Пропал без вести», — скупо гласила казенная бумага, которую получила Настя из партизанского штаба после освобождения Подолии от оккупантов. Пропал… В Кохановке только один Павел Ярчук знает, где и как пропал Черных, тот самый высокий, черноликий Саша, что отнял у него Настю — его первую, трудную, неотлюбленную любовь. Но это тайна. Даже Настя о ней не ведает. А может, сердце подсказывает что-то Насте? Иначе почему она при встречах с Павлом смотрит на него своими еще не выцветшими синими глазами так тревожно-выжидательно, с таким покорством и бледной просительной улыбкой?

Произошло это в мае тысяча девятьсот сорок пятого, на юге Австрии. Готовился штурм укрепившейся в горах сильной группировки врага. На, всю жизнь запомнился Павлу Ярчуку канун того страшного боя.

Командира пулеметного расчета сержанта Ярчука с группой однополчан вызвали на командный пункт для вручения наград. Небольшая, чуть выпуклая полянка среди зеленых колченогих кустов, поросших на каменистом грунте, была усеяна красными маками. Они беспечно пламенели под солнцем, радуя глаз и тревожа сердце. Павел стоял в строю на краю поляны, смотрел на маки и удивлялся, как их не вытоптали солдатские сапоги. Ведь рядом блиндажи командного пункта, то и дело пробегали взад-вперед офицеры или солдаты-связисты.

Награды вручал сам командир дивизии — грузный генерал с желтым, усталым лицом и озабоченными глазами. На середину поляны вынесли стол, покрытый красной, будто сотканной из маков, материей. Рядом — знаменный взвод с расчехленным боевым знаменем, цвет которого был чуть-чуть темнее маков, словно время и чад боев усадили на нем краску, сделав полотнище нетленно-вечным.

Каждого награжденного вызывали к столу, вручали орден или медаль, поздравляли, а затем подносили кварту доброго австрийского вина.

То ли от торжественности обстановки, то ли оттого, что сегодня Павел Ярчук становился полным кавалером ордена Славы — вторым человеком в полку, заслужившим три таких ордена, — он внезапно почувствовал, что спазма сдавила его горло, а глаза горячо затуманились от слез. Павел стал глубоко вдыхать горный воздух, чтобы пересилить тесноту в груди и развеять слезную дымку. Боялся, что товарищи заметят его слабость и что он не сумеет на поздравление генерала четко и гордо ответить: «Служу Советскому Союзу!»

— Сержант Ярчук Павел Платонович! — будто из-за стены услышал Павел басовитый голос командира дивизии и не сразу понял, что вызывают именно его.

Кто-то подтолкнул Павла, и он, опомнившись, нетвердо шагнул из строя. «Наступлю на мак, завтра убьют», — неожиданно кольнула сердце суеверная мысль (на фронте все были понемногу суеверны). Тут же наступил на красный цветок, затем подмял второй и сбился с ноги. Дальше уже с трудом понимал, что происходит.

Генерал привинтил к его гимнастерке, рядом с двумя серебряными звездами, третий орден Славы, обнял и поцеловал. А когда Павел сиплым, срывающимся голосом ответил почему-то по-украински: «Служу Радянському Союзови!», генерал поднес ему полную кварту красного, будто выжатого из маков, вина.

Павел дрожащими руками поднес кварту ко рту, судорожно глотнул из нее.

Дрожь в теле отступила, развеялась слезная дымка, и он робко оглянулся вокруг, будто хотел удостовериться, не сказочный ли это сон. Нет, не сон! Генерал уже привинчивал орден на груди молодого розовощекого лейтенанта.

И Павел снова поднес ко рту вино.

Глядя на него, дружелюбно посмеивались штабные офицеры. Они стояли чуть в стороне, не по-фронтовому нарядно одетые (скоро ведь конец войны!). Среди них Павел приметил авиационного генерала и вдруг поперхнулся вином. Нет, Павел удивился не тому, что увидел в стрелковом полку генерала с погонами авиатора. Не первый раз он встречал представителей летных частей на переднем крае… Павел узнал его! Узнал мягкие, внимательные глаза, доброе, округлое лицо, седые виски… Это он, бывший полковник, начальник авиационного училища, где в тридцать седьмом году Павел проучился один месяц, а затем из-за репрессированных родственников был отчислен. Пожалел тогда полковник Павла и оставил на срочную службу в хозяйственной роте училища.

Авиационный генерал тоже озадаченно, вспоминающими глазами смотрел на Павла.

— Подойдите, товарищ сержант! — позвал он.

А через минуту генерал дружески обнимал сержанта. Узнал! Вспомнил все! И сказал:

— В этом тоже сила наша, Ярчук, что стойко переносим удары жизни и превыше всего ставим Родину… Рад вас видеть живым и в блеске славы.