Ум. — Слово Божие, душа, решает наше недоумение самым удовлетворительным определением. Но многие из человеков, услышав Слово Духа и истолковав его себе плотским своим разумением, сказали о животворящем Божием Слове: Жестоко есть Слово сие, и кто может его послушати! [255] Услышь, душа, сказанное Господом: Обретый душу свою погубит ю: а иже погубит душу свою Мене ради, обрящет ю [256]. Любяй душу свою погубит ю, и ненавидяй души своей в мире сем в живот вечный сохранит ю [257].

Душа. — Я готова умереть, если повелевает Бог. Но как умереть мне, бессмертной? Не знаю того орудия, которое было бы способно лишить меня жизни.

Ум. — Не полагай, душа, что заповедь Христова повелевает умереть тебе одной, что я изъят из приговора. Нет! Чашу смерти я должен разделить с тобою и первый испить ее, как главный виновник нашего общего падения, отвержения, бедствия, временной и вечной смерти. Смерть и погубление, которых от нас требует Бог, состоят не в уничтожении существования нашего: они состоят в уничтожении самолюбия, соделавшегося как бы нашею жизнию. Самолюбие есть искаженная любовь падшего человека к самому себе. Самолюбие боготворит свой падший, лжеименный разум, старается во всем и постоянно удовлетворять своей падшей, ложно направленной воле. Самолюбие выражается по отношению к ближним или посредством ненависти, или посредством человекоугодия, то есть угождения страстям человеческим, а к предметам мира, которыми он всегда злоупотребляет, — посредством пристрастия. Как святая Любовь есть соуз совершенства [258] и составляется из полноты всех добродетелей, так самолюбие есть та греховная страсть, которая составляется из полноты всех прочих разнообразных греховных страстей. Для уничтожения в нас самолюбия я должен отвергнуть все мои разумения, хотя бы я был очень богат разумениями, доставляемыми учением мира и по стихиям мира [259]. Я должен погрузиться в нищету духа и, обнаженный этою нищетою, омовенный плачем, углажденный, смягченный кротостию, чистотою и милостию, приять разум, который благоволит начертать на мне десница моего Искупителя. Эта десница — Евангелие. А ты, душа, должна отречься своей воли, как бы это ни было тягостно для сердца, хотя бы чувствования и влечения твоего сердца казались тебе и самыми праведными и самыми изящными. Вместо своей воли ты должна исполнять волю Христа Бога и Спасителя нашего, как бы это ни было противным и жестоким для самолюбивого сердца. Вот — смерть, которой от нас требует Бог, чтоб мы добровольною смертию уничтожили смерть, живущую в нас насильственно, и получили в дар воскресение и жизнь, источающиеся из Господа Иисуса.

Душа. — Решаюсь на самоотвержение: от одних слов, произнесенных тобой о самоотвержении, я уже начала чувствовать отраду и надежду. Оставим жизнь, рождающую безнадежие и примем смерть залог спасения. Веди меня, мой ум, вслед велений Божиих, а сам неуклонно пребывай в том Слове, Которое возвестило о Себе: Иже будет во Мне, и Аз в нем, той сотворит плод мног, яко без Мене не можете творити ничесоже [260]. Аминь.

Придет то страшное время, настанет тот страшный час, в который все грехи мои предстанут обнаженными пред Богом-Судиею, пред Ангелами Его, пред всем человечеством. Предощущая состояние души моей в этот грозный час, исполняюсь ужаса. Под влиянием живого и сильного предощущения с трепетом спешу погрузиться в рассматривание себя, спешу поверить в книге совести моей отмеченные согрешения мои делом, словом, помышлением.

Давно нечитанные, застоявшиеся в шкафах книги пропитываются пылью, истачиваются молью. Взявший такую книгу встречает большое затруднение в чтении ее. Такова моя совесть. Давно не пересматриваемая, она с трудом могла быть открыта. Открыв ее, я не нахожу ожидаемого удовлетворения. Только крупные грехи значатся довольно ясно; мелкие письмена, которых множество, почти изгладились, и не разобрать теперь, что было изображено ими. Бог, один Бог может побледневшим письменам возвратить яркость и избавить человека от совести лукавой [261]. Один Бог может даровать человеку зрение грехов его и зрение греха его — его падения, в котором корень, семя, зародыш, совокупность всех человеческих согрешений.

Призвав на помощь милость и силу Божию, призвав их на помощь теплейшею молитвою, соединенною с благоразумным постом, соединенною с плачем и рыданием сердца, снова раскрываю книгу совести, снова всматриваюсь в количество и качество грехов моих, всматриваюсь, что породили для меня соделанные мною согрешения?

Вижу: беззакония моя превзыдоша главу мою, яко бремя тяжкое отяготеша на мне. Умножишася паче влас главы моея [262]. Какое последствие такой греховности? Постигоша мя беззакония моя, и не возмогох зрети; сердце мое остави мя [263]. Последствием греховной жизни бывают слепота ума, ожесточение, нечувствие сердца. Ум закоренелого грешника не видит ни добра, ни зла; сердце его теряет способность к духовным ощущениям. Если, оставив греховную жизнь, этот человек обратится к благочестивым подвигам, то сердце его, как бы чужое, не сочувствует его стремлению к Богу.

Когда при действии Божественной благодати откроется подвижнику множество согрешений его, тогда невозможно, чтоб он не пришел в крайнее недоумение, не погрузился в глубокую печаль. Сердце мое смятеся от такового зрелища, остави мя сила моя, и свет очию моею, и той несть со мною: яко лядвия моя наполнишася поруганий, то есть деятельность моя исполнилась преткновений от навыка к греху, влекущего насильно к новым согрешениям; возсмердеша и согниша раны моя, от лица безумия моего, то есть греховные страсти состарелись и страшно повредили меня по причине моей невнимательной жизни; несть исцеления в плоти моей, то есть нет исцеления при посредстве одних собственных моих усилий для всего существа моего, пораженного и зараженного грехом [264]. Сознанием грехов моих, раскаянием в них, исповеданием их, сожалением о них повергаю все бесчисленное их множество в пучину милосердия Божия. Чтоб на будущее время остеречься от греха, присмотрюсь, уединившись в самого себя, как действует против меня грех, как он приступает ко мне, что говорит мне.

Приступает он ко мне, как тать: прикрыто лицо его; умякнуша словеса его паче елеа [265]; говорит он мне ложь, предлагает беззаконие. Яд в устах его; язык его — смертоносное жало.

«Насладись! — тихо и льстиво шепчет он, — зачем запрещено тебе наслаждение? Насладись! какой в том грех?» — и предлагает, злодей, нарушение заповеди Всесвятого Господа.

Не должно б было обращать никакого внимания на слова его: знаю я, что он тать и убийца. Но какая-то непонятная немощь, немощь воли, побеждает меня! внимаю словам греха, смотрю на плод запрещенный. Тщетно совесть напоминает мне, что вкушение этого плода — вместе и вкушение смерти.

Если нет плода запрещенного пред глазами моими, внезапно рисуется этот плод в моем воображении, рисуется живописно, как бы рукою очарования.

Влекутся чувства сердца к картине соблазнительной, подобной блуднице. Наружность ее — пленительна, дышит из нее соблазн; украшена она в драгоценную, блестящую утварь; тщательно укрыто ее смертоносное действие. Ищет грех жертвы от сердца, когда не может принести этой жертвы тело, за отсутствием самого предмета.