— Да ведь кто только за это время за него не брался? На нем теперь даже ваши отпечатки есть, Николай Павлович, — усмехнулся следователь. — А Сипягин не дурак, он всегда может сказать, будто его отпечатк пальцев остались ещё с той поры, когда они сочинял это письмо в мореходке.

— Н-да, вы правы, — огорчился Арсеньев.

Следователь посмотрел на него и усмехнулся.

— А мне всё-таки кажется, что вот сейчас вы мне завидуете, Николай Павлович, — сказал он. — Только не хотите сознаться. И охотно сели бы на мое место, чтобы заняться этой задачей и уличить клеветника. А? Ведь задачка-то непростая, интересная?

Арсеньев улыбнулся и кивнул.

— Ничего, не беспокойтесь, найдем мы к нему ходы, не отвертится, — сказал следователь, придвигая себе новенькую, ещё совсем тонкую папку и задумчив, постукивая пальцем по картонному переплету.

— Ладно, не буду вам мешать, Яков Иванович. Желаю успеха, — понимающе сказал Арсеньев и улыбнулся.

— Давненько мы что-то не испытывали никаких приключений, — сказал мне Волошин. — Вы не находите, Николаевич? Жизнь становится до противности пресной и скучной.

Я не хочу показаться суеверным, но, честное слово, иногда мне кажется, будто Сергей Сергеевич Волошин наделен чудесным даром накликать удивительные события... Так произошло и теперь, хотя в тот момент, когда он произносил эти слова, ничто вокруг решительно не предвещало никаких приключений.

Мы с ним стояли на полубаке, на самом носу, и любовались, как острый форштевень нашего «Богатыря» вспарывает голубовато-зеленую воду и она оживает, вскипает, вздымается белоснежной пеной.

Этим можно любоваться часами. Пожалуй, нос и корма притягивали всех именно потому, что лишь здесь и можно было заметить, что мы плывем, движемся, а не замерли неподвижно посреди сверкавшей под солнцем воды. Она окружила судно до самого горизонта, где вдали постепенно бледнела, теряла, голубизну и незаметно переходила в такой же бледный словно выгоревший под палящими лучами тропического солнца небосвод, так что границу между ними невозможно было определить даже в бинокль. От этого начинало казаться, будто справедлива забавная теория, утверждавшая, что мы на самом деле живем не на поверхности земного шара, а внутри его, внутри некой сферы, в довершение всего, видимо, необитаемой, поскольку вот уже целую неделю океан вокруг оставался совершенно пустынным. Ни один парус, ни один дымок не оживлял его сверкающий простор. Воистину океан словно доказывал справедливость обоих своих имен — был и Великим и Тихим.

Где-то за краем неба остались остров Пасхи; Маркизские острова, воспетые Мелвиллом, остров Питкерн, где основали знаменитую колонию мятежники с «Баунти», Так же останутся за горизонтом острова Общества с их прославленной жемчужиной — Таити. А мы идем мимо деловым и строго размеренным курсом и, казалось, остались единственным кораблем в безбрежном Мировом океане.

Большие грузовые суда и пассажирские лайнеры пересекают океаны по кратчайшим и самым удобным путям, так называемым «рекомендованным курсам», почти столь же неизменным и точно размеченным, как железнодорожные колеи. Там царит оживление и почти всегда видно на горизонте какое-нибудь судно, или идущее навстречу, или поспешающее за вами тем же рекомендованным курсом. А стоит свернуть немного в сторону — и вы окажетесь в голубой океанской пустыне.

Наш «Богатырь» — настоящий плавучий институт. Мы заняты наукой и потому плывем в стороне от проторенных морских путей. Пожалуй, единственным развлечением, вносящим какое-то разнообразие в нашу размеренную жизнь, служат океанографические станции, когда «Богатырь» ложится в дрейф или встает на плавучие якоря и ученые отправляют в глубины океана приборы или запускают в небо метеорологические ракеты. Такие станции бывают маленьким праздником для команды. А потом снова длинные дни размеренного плавания в пустынном океане.

Ученым, конечно, скучать не приходилось. Каждая станция приносила столько материалов, что обработка их занимала всё время до позднего вечера. К обеду и ужину в кают-компанию, похожую на ресторанный зал, ученые выходили с отрешенными лицами, настолько погруженные в свои мысли, что нашим милым подавальщицам Настеньке и Люде приходилось по нескольку раз переспрашивать:

— Вам котлеты или шашлык, Иван Андреевич?

Или:

— Куда же вы, Геннадий Петрович? Ведь вы же второе ещё не кушали.

Только вечером, когда поднималась над океаном огромная, какая-то первозданная луна и звезды усыпали небо, прохлада выманивала всех на палубу и ученые мужи снова становились обычными людьми. Смотрели в десятый раз все те же фильмы, отдавая предпочтение детективам и комедиям с Фернанделем, Тото и де Фюнесом. А часто просто бренчали на гитарах, тихонько напевая всякие романтические баллады собственного сочинения. Или заводили бесконечный треп, торжественно именовавшийся «Клубом рассказчиков».

Конечно же, и Сергею Сергеевичу Волошину было вовсе не скучно колдовать целыми днями в своей лаборатории новой техники. Да и вечера у него все заняты, поскольку именно он являлся почетным председателем и главным повествователем «Клуба рассказчиков». Однако такой уж характер у Сергея Сергеевича, что всего этого ему мало и душа его ненасытно жаждала приключений.

Мне вспомнилась забавная английская сказочка о заколдованных детишках. На вид они выглядят совсем невинными, прямо-таки настоящими ангелочками, но притягивают к себе злых духов, отчего с окружающими их людьми вечно происходят всякие неприятности. Вот так же Сергей Сергеевич, по-моему, обладает поразительной способностью вызывать и притягивать всякие приключения.

Так что его фраза о том, что «давненько мы не испытывали никаких приключений», вполне могла послужить призывным сигналом...

Засмеявшись, я повернулся к Волошину, чтобы сказать ему об этом, но не успел, с удивлением вдруг увидев, что Сергей Сергеевич, забыв обо всем, так и впился глазами в окуляры своего превосходного бинокля, которым весьма гордился.

В том, что человек, плывущий по Тихому океану, смотрит в бинокль, не было, разумеется, ничего удивительного. Удивило меня, куда именно направил бинокль Сергей Сергеевич: на ходовую рубку. На «Богатыре», правда, это сооружение довольно величественное, высотой с девятиэтажный дом, а то и побольше. Но всё-таки не Монблан, на вершину которого стоило бы наводить сильнейший морской бинокль, чтобы рассмотреть, что там происходит.

Между тем Сергей Сергеевич озадаченно хмыкнул быстро перевел взгляд туда, где океан незаметно переходил в небесный свод. Не отрывая глаз от бинокля, он недоуменно пожал плечами и опять начал рассматривать ходовую рубку.

— Странно, чего они засуетились, — пробормотал он

— Кто? — спросил я.

— Да там, на мостике. Что-то увидели на горизонте со своей верхотуры, а мне отсюда не видно.

Я взял у него бинокль и посмотрел, что происходит на мостике. Было забавно и странно увидеть в кружке окуляров вдруг стремительно приближенные знакомые лица капитана и вахтенного секонда, как зовут на морском жаргоне второго штурмана, моего хорошего приятеля Володю Кушнеренко. Лица у обоих были озадаченные и озабоченные. Капитан смотрел в бинокль куда-то правее нашего курса. У Володи тоже в руках был бинокль. Он что-то объяснял капитану, беззвучно шевеля губами в окулярах моего бинокля, как на экране немого кино.

Уже само появление капитана в ходовой рубке среди бела дня, при совершенно спокойном и пустынном море было событием необычным. Я посмотрел в бинокль, туда же, куда глядел с таким вниманием капитан, и тоже ничего не увидел, как и Волошин.

— Надо пойти узнать, что такое они там заметили, — озабоченно произнес Сергей Сергеевич, отбирая у меня бинокль. — Чует моё сердце, дело нечисто.