Генерал помедлил, подумал, а потом продолжил:

— А то, что было до сих пор, — безумие нашего президента! Он поддался давлению так называемого народа, американских обывателей, наших рабочих, батраков, зараженных симпатиями к большевизму, к русским вообще. Да и часть наших деловых людей ослепла от жадности. Подумаешь, Германия стала хозяином Европы! Германия завладела нужными Америке рынками и источниками сырья! Германия урезает наши доходы! На все это плевать надо было с крыши «Эмпайр стейт билдинг»[3]. Ведь Германия прежде всего такое же государство, как и Штаты. У нас с немцами одинаковый уклад жизни, одинаковые понятия о добре и зле, одинаковая свобода частной инициативы. Договориться с Германией — совсем несложное дело. Нужно было твердо держать курс, взятый еще в двадцатых годах, — продолжать науськивать Германию на Россию. Так нет, напугались, что окрепшая при нашей же помощи Германия угрожает миру. А ведь это сущая чепуха!

— А фашизм? — бросил вопрос Доллингер.

— Фашизм? Фашизм, дорогой мой, это высшая необходимость, это высшее проявление демократии деловых людей, запомните: демократия деловых людей! Нужно перестать играть в свободу и равенство для всех. Помилуйте, о каком равенстве может идти речь среди людей, из которых одна часть имеет полные карманы, а другая, хотя эта часть и очень велика, еле сводит концы с концами? И если вовремя не одуматься, в одно прекрасное время в Белый дом придут рабочие и попросят президента убраться вон. Россия — печальный пример этому. Ведь никакое наше вмешательство в дела России не изменило там положения. Помните восемнадцатый-двадцатый годы? Я их хорошо помню. Помню Петроград, Вологду, Архангельск, а на их улицах — вооруженные отряды рабочих… Так вот, фашизм положил подобной опасности конец… Советский Союз — это чужой, непонятный для нас мир. И то, что мы стали его союзниками, — злая ирония судьбы. Нужно исправлять положение, пока не поздно.

Каллагэн посмотрел на полковника Доллингера посветлевшими глазами, точно обрадованный, что наконец и сам уразумел важную истину, которую проповедовал сейчас своему собеседнику.

Выпили еще по рюмке. Генерал застегнул ворот своей тужурки, как будто давая понять, что беседа идет к концу, потом хлопнул ладонью по столу и, испытывая непонятную для Доллингера неловкость или нерешительность, снова заговорил:

— Но нельзя забывать о святом законе делового человека. А ведь мы с вами деловые люди?

— Разумеется, — ответил Доллингер, настораживаясь.

— Так вот, мы не должны за общими задачами забывать сегодняшний день. А для делового человека прожить день — значит ощутить, что в кармане его стало тяжелее. Бизнес — первая наша заповедь. Короче, имею деловое предложение. Вы можете организовать каждый месяц по два самолета в Штаты?

— Могу, если это нужно.

— Очень нужно. Под видом грузов для армии они будут доставлять сигареты моей фирмы. С высадкой наших войск во Франции в Европе открылся свободный рынок. Нужно торопиться.

— Это связано с огромным риском, — промолвил Доллингер. — В военное время и судят по-военному.

— Не будем предаваться мрачным предчувствиям, — запротестовал Каллагэн. — Поверьте, они обманчивы. Вы будете иметь четверть дохода.

— Треть, — поправил Доллингер.

— О, вы не так уж малопрактичны! Тогда еще один самолет прибавьте.

— Сколько потребуется, столько и будет.

— По рукам!

Капитан Дин за завтраком или обедом выпивал сто граммов спирта и потом бродил по школьному двору, по улицам села, вначале бодрый и веселый, но потом эта бодрость сменялась разбитостью. Ему уже наскучило торчать в госпитале, тем более что рана его почти зажила.

Дин удивлялся терпеливости Мэлби. Тот целыми часами сидел под старой грушей в углу школьного двора, где были сложены парты. Там всегда толпились ходячие раненые, раскуривая козьи ножки и делясь фронтовыми новостями.

Мэлби щедро угощал раненых сигаретами, улыбался, щурил свои маленькие глазки, иногда хлопал собеседника по плечу и твердил: «Рус, карош человек…» Но больше молчал, устремив взгляд в землю.

Вначале американский сержант вызывал любопытство. Его рассматривали как диковинку, пытаясь завести разговор, но Мэлби смущенно улыбался, что-то тараторил по-английски и, разводя руками, опять говорил: «Рус карош». Знатоков чужого языка среди раненых не находилось, и сержанта оставляли в покое. Вскоре вроде перестали и замечать его — молчаливого, безучастного к тому, о чем вели речь раненые. Только время от времени, когда Мэлби бросал сигарету и вытаскивал пакет с жевательной резинкой, на него снова устремляли любопытные взгляды.

— Опять жует! — с удивлением восклицал кто-нибудь.

Шофер «эмки» начальника госпиталя Вася Зозуля, увидев первый раз, как американец стал жевать резинку, даже рот открыл от удивления. Он долго стоял возле сержанта Мэлби, что-то прикидывал в уме, раздумывая. Потом улыбнулся какой-то своей мысли и, коренастый, маленький, прямой, как гвоздь, медленно побрел со школьного двора к своей машине, стоявшей в вишеннике у дома, где размещался начальник госпиталя.

Из-под сиденья машины Вася достал кусок красной резиновой камеры, аккуратно вырезал из нее небольшой кружочек, точно заплату на дырку, старательно промыл его в бензине и, воровато оглянувшись по сторонам, сунул кружочек в рот. Сосредоточенно, словно к чему-то прислушиваясь, пожевал его, потер зубами. Лицо Зозули перекосилось от мучительной гримасы, словно его вот-вот стошнит. Он решительно выплюнул резину, вытер губы рукавом комбинезона и с великим недоумением посмотрел в сторону школы. Американский сержант казался ему с этой минуты пропащим человеком.

На второй день после того, как на лугу у деревни Бугры приземлилась «летающая крепость», с очередной машиной раненых в госпиталь прибыл старший лейтенант Андронов. Из-под его гимнастерки виднелась повязка на левом плече. Молодой, загорелый, с открытым лицом и живыми глазами, Андронов ничем особым не выделялся среди раненых, кроме как своей разговорчивостью. Андронов был очень осведомлен о делах на фронте, о скором наступлении и охотно делился всем этим со своими новыми знакомыми.

Может быть, потому, что Андронов чуть-чуть знал английский язык, сержант Мэлби почувствовал к нему большую симпатию. Американец все время держался поближе к офицеру, восторженно глядел в его лицо, улыбался. А Андронов без удержу рассказывал своим слушателям забавные эпизоды из фронтовой жизни. Иногда, медленно подбирая английские слова, передавал сказанное Мэлби.

Нередко под старую грушу, где на партах в тени прохлаждались ходячие и выздоравливающие, заглядывал шофер Вася Зозуля. Он внимательно слушал веселые рассказы Андронова и так безудержно смеялся, что сержант Мэлби с опаской отодвигался от него.

Однажды Вася, воспользовавшись тем, что Андронов куда-то отлучился, сознался о причине своей столь несоизмеримой с услышанным веселости:

— Первого класса сочинитель! Врет и глазом не моргнет. А сам же от передовой так же далеко, как и мы с вами, — в штабе армии. Слово шофера. Сам вчера мне в этом сознался. И работа, кажись, не пыльная топографические карты разрисовывать для самого командующего. А ранен при бомбежке…

Неожиданно для Зозули это его открытие повысило интерес слушателей к Андронову. Раз человек близок к начальству, значит, что-нибудь да знает. Если бы Вася был более наблюдательным, он бы заметил, что и американский сержант не остался безучастным к такой новости, хотя, казалось, откуда ему уразуметь слова болтливого шофера. В глазах Мэлби вспыхнули и тут же потухли живые огоньки.

После этого, когда разговор заходил о предстоящем наступлении, из всех госпитальных «стратегов» наиболее авторитетным считался старший лейтенант Андронов. И Андронов оправдывал надежды товарищей. Он охотно делился своими соображениями и загадочно хлопал рукой по висевшей на боку планшетке. Васе Зозуле казалось, что в этой планшетке Андронов держит карту, на которой все видно как в зеркале…

вернуться

3

«Эмпайр стейт билдинг» — самый высокий небоскреб в Нью-Йорке.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: