Много лет назад некто, проживающий в Шумере, обиженный на сына, написал:

"Ты, бродящий без дела по людным площадям, хотел бы достигнуть успеха? Тогда взгляни на поколения, которые были до тебя... это принесет тебе благо... Из-за того, что ты ведешь себя не так, как подобает человеку, сердце мое как бы опалено злым ветром... Ты мужчина лишь по упрямству, но в сравнении с другими ты вовсе не мужчина!.."

Об этом гневном обращении, написанном клинописью на глиняной табличке, Марион не знал, но как бы ни разрушалась связь времен и народов, связь поколений прерваться не может, и то, что заботило канувшего в безвестность шумера, в равной мере озаботило сейчас Мариона. Благо, если юноша в тревожное, полное опасностей время приучен носить оружие, еще большее благо, если он к тому же трудолюбив и умеет возделывать поле, но этого мало, чтобы стать взрослым, ибо не умеющий сдержать себя может пустить в ход оружие по самому незначительному поводу, а не имеющий жалости не накормит голодного сородича. Но если умению сдерживаться можно научить, состраданию - нельзя. В этом Марион был убежден.

Мать, Геро, Витилия ждали, что предпримет отец, и, видя его нерешительность, думали, что он колеблется. Но Марион уже забыл о Бусснаре, вспомнив, как раньше при обряде посвящения юношей, из числа коих старейшины рода готовили будущих военных предводителей, подвергали дополнительным испытаниям. Например, на пути, по которому должен был бежать ночью юноша, торопясь к месту сбора, ложился человек и начинал громко стонать, изображая раненого. Испытуемый мог принять решения: или взять раненого с собой, но тогда он скорее всего не успевал к месту сбора, что по правилам означало не выдержать посвящения, или пробежать мимо. На месте сбора юноша сразу вступал в схватку. Те, кто сомневался в своих силах или же хотел сберечь их, возле мнимого раненого не задерживались. Но не взявший его становился простым воином, ибо ошибка в выборе могла повлечь за собой угрозу безопасности рода. Марион верил, что старые времена вернутся. После молчания, показавшегося остальным неимоверно долгим, он спросил, словно ничего не случилось, готов ли ужин.

Поужинав, мать и Витилия ушли в дом, Марион и Геро остались сидеть на скамеечке, на которой уже была разостлана волчья шкура, и Марион, поглаживая грубую звериную шерсть, рассказывал:

- Испытания проводились весной, когда прилетали первые ласточки... обычно в самую темную ночь. После первого удара в щит [сигнал времени; первый удар - в полночь] испытуемого выпускали из крепости в ворота, что ведут в ущелье. Он должен был спуститься по склону... Тогда заросли в ущелье были гораздо гуще, чем сейчас, и там на дереве подвешивался мешочек с пожертвованием нашему покровителю, справедливейшему Уркацилле. Вот этот мешочек и должен был повесить на вяз родового святилища будущий воин. Но для этого он должен был пробраться по ночному ущелью к Южной горе, ты знаешь, с той стороны гора очень крута, подняться на нее, на самую вершину, там есть небольшая площадка. На площадке его уже ждал человек, чтобы разжечь костер...

Геро слушал, затаив дыхание, мысленно представляя себе, как он бежит в глухую мрачную полночь по кизиловым зарослям, где водятся шакалы, лисы и всякая ночная нечисть, карабкается по отвесным скалам на вершину, и желание испытать себя, чтобы убедить всех, что он легко совершит то, что делали в прошлом, охватило его. Он верил в свои силы. И, конечно, не мог знать, что скоро судьба предоставит ему такую возможность.

- ...Когда загорался огонь на вершине, на берегу моря возле скал тоже зажигали костер. Он должен был гореть столько времени, сколько требуется выносливому бегуну, чтобы пробежать два фарсаха...

- Я могу хоть ночью, хоть днем пробежать четыре, пять фарсахов! - не выдержав, воскликнул Геро. Молодая отвага распирала ему грудь.

- Я верю тебе, сын, - улыбнулся Марион, - верю - ты бы прошел обряд посвящения...

Рассказав об испытании, коему подвергались юноши, чтобы стать воинами, Марион добавил:

- Я научил тебя всему, чему обязан научить будущего воина отец. Но я знаю, Геро, теперь этого мало. Может, и ты уже догадался об этом, - он виновато глянул на сына и устало опустил голову. И тогда Геро пережил непривычное состояние: ему показалось, что глаза его в слабом свете затухающего очага вдруг приобрели необыкновенную остроту и зоркость, и одним взглядом Геро охватил тревожную печаль в хмурых глазах отца, седые виски его, шрамы на груди, похожие на старческие морщины, и морщины на лице, похожие на шрамы, набухшие жилы на руках - и жалость остро кольнула сердце. Наверное, юноша становится взрослым, когда начинает верно понимать истинный смысл увиденного. Но жалость неуместна воину, она расслабляет тело и душу. Чтобы не выдать себя, Геро отвел глаза. Отец поднял голову и, догадываясь, что сейчас пережил сын, сказал:

- Утром я сам сообщу Обадию, чтобы на завтра и послезавтра он нашел тебе подмену. Тебя ждет более важное. Эти два дня ты свободен. Иди в город. Все, что ты хотел бы увидеть, постарайся увидеть. Услышишь беседу, если она покажется интересной, остановись, послушай, но так, чтобы твое внимание не показалось назойливым. О том, что тебя поразило, расскажешь мне вечером второго дня, к этому времени я сменюсь из караула... И еще если встретишь иудея по имени Эа-Шеми, побеседуй с ним, скажи, что ты сын Мариона...

- Я видел Эа-Шеми... Люди говорят, что он сумасшедший.

- Кто говорит? - отец нахмурился.

- Христиане смеются над ним, когда он объявляет о присутствии в себе Божьего духа [христиане верили, что некоторые верующие люди отмечены особой благодатью - таких людей называли харизматиками; но Эа-Шеми был иудей - отсюда насмешки], а огнепоклонники [исповедующие маздаизм] презирают его за предсказания... Но ессеи [еврейская секта, члены которой придерживались аскетического образа жизни при общности имущества и равенстве в потреблении] не дают его в обиду... - поспешно добавил Геро, заметив, как гневно вскинулся отец, хоть и не чувствовал себя виноватым: он повторил лишь то, о чем неоднократно твердили люди.

- Эа говорит, что нельзя подчинить народ ни верой, ни насилием. Это не нравится персам... Но запомни, Геро, только глупцы или лизоблюды могут называть его сумасшедшим! - брови отца почти сошлись на переносице. - И мне непонятно многое, что он говорит, но когда у меня появляется желание высказаться, а рядом нет ни единой живой души... так бывает по ночам в карауле, я всегда мысленно представляю Эа и разговариваю с ним. Он добрый и правдивый человек. Многие его слова запали мне в душу...

Чтобы обойти Дербент, следуя вдоль городских стен, потребуется полдня, но чтобы обойти торговую площадь, во много раз меньшую, времени понадобится гораздо больше, ибо какое другое удовольствие сравнимо с удовольствием от развлечения. В торговых рядах есть на чем задержаться взгляду. Особенно в дни прихода караванов, когда на площади царит изобилие, манящее многих, как сладкое византийское вино.

По пути на торговую площадь Геро свернул к бывшей христианской церкви, которая во время распрей иудеев и христиан была разграблена и осквернена ночью неизвестными лицами. Раньше здесь проводил по воскресеньям богослужения сам патриарх автокефальной Албании. Когда же в крепости обосновался гарнизон персов-зороастрийцев и многие албаны стали огнепоклонниками, персы попросили патриарха отдать им разрушенную церковь. Христиане уступили добровольно, ибо не было еще случая, чтобы сильный не взял у слабого то, что хотел взять.

Раньше здание имело форму креста, теперь было перестроено, стало прямоугольным, по фасаду поднялись колонны из белого камня, поддерживающие крышу портика, по заново оштукатуренным стенам чеканно вздымались пилястры; стены, пилястры, колонны сплошь покрывал орнамент, узоры не оставляли свободным ни одного локтя поверхности. В глубине портика пожилой уста-строитель [уста - мастер] с двумя подручными, стоя на подмостках, заканчивали вырезать по сырой еще штукатурке фигуру человека с лисицей, свернувшейся у его ног и державшей в пасти кисть винограда. Возле храма стояло несколько любопытных горожан: красота всегда привлекает. Новенькие резные створки двери, ведущей в здание, были широко распахнуты, из проема тянулся сизый дымок. Поднявшись по широким ступенькам, Геро заглянул вовнутрь - иноверцам вход туда запрещался, дабы они не оскверняли своим дыханием благоуханный воздух, очищенный огнем. Но в запретном как раз и заключен соблазн.