Но больше всего слушателей собралось возле певца, который только что вернулся из шатра кагана Турксанфа, где развлекал кагана и темников недавно сочиненной им песней. Этого певца - худого, бледного, медлительного человека с мечтательно-отсутствующим взглядом, всегда направленным куда-то поверх голов - знала и любила вся Берсилия, все хазарские племена. Он умел не только петь, разжигая кровь слушателей, побуждая их к славным подвигам, но и сочинять песни. А такое умение простодушному степняку кажется сверхъестественным.

- Спой нам, Суграй, спой! - просили его. - Да благословит твой чудный дар Тенгри! Одну только песню! Одну-единственную!.. - умоляли окружившие певца тесным кольцом. - Ту самую, что пел нам ты вчера!..

Суграй бледно и мечтательно улыбался, отсутствующий взгляд его скользил по толпе, не замечая людей, в слабых худых руках его, под длинными пальцами, глухо рокотал шуаз [музыкальный инструмент, распространенный среди хазар, напоминал современную домру]. Наконец очнувшись, в знак согласия он робко кивнул непокрытой головой, взметнув закрывающие лицо черные прямые волосы. Тотчас же вокруг зашикали, призывая к тишине, расступаясь, чтобы дать простор голосу Суграя, передние опустились на влажную землю, стоящие за ними встали на колени, самые задние бегом приносили седла, становились на них, чтобы лучше видеть, наконец наступило благоговейное молчание. Певец выпрямился, поднял голову, волосы упали на узкие плечи, тонкие бледные пальцы тронули струны шуаза тугие воловьи жилы, и словно чей-то протяжный глубокий вздох пронесся над замершей толпой. Суграй запел, глядя на зеленую звезду, пылавшую на склоне черного небосвода:

Воину в жизни нужно немного:

Степь необъятную, друга и бога...

И замерли, расслабив богатырские объятия, борцы, заслышав голос любимого певца, перестали ползать по кошме игроки, и умолкли рассказчики, далеко разносилась песня в ночи, озаренной кострами.

Воину в жизни нужно немного:

Степь необъятную, друга и бога...

Цвет неизменный небес голубой...

Хазары, мы слиты единой судьбой!

Затаенно дышали воины, касаясь друг друга плечами.

Хазары, мы слиты единой судьбой!

Ночь нам для отдыха,

День - для победы,

Вечер живым для грустной беседы

О павших под топот копыт роковой...

Хазары, мы слиты единой судьбой!

И пусть на время, равное двум длительным вздохам, но вспомнили надменные акациры, что они пасут свои стада на изобильных травой пастбищах возле реки Терек, и не пускают на свои земли кутригур, племя братьев своих: потупились заносчивые авары, считающие себя храбрейшими среди хазар, песня напомнила всем, что на небесной равнине нет ни авар, ни акацир, ни сарагур, перед Тенгри все должны предстать очищенными от самой затаенной вражды к иноплеменным, от самой слабой зависти к более удачливым, от малейшего чувства превосходства своего над другими хазарами...

Эй, вы, буртасы, албаны и ясы!

Так ли уж женщины ваши прекрасны?

Тверже упритесь в землю ногами,

Хазарский аркан распростерся над вами!

Хазарский аркан распростерся над вами!

Эй, албаны! Вы слышите? Хазарский аркан распростерся над вами!

Многие невольно обращали свои горящие глаза в сторону мрачно черневшей на холме в бледном отсвете звезд крепости. "Нет, не оскудели хазары в отважных! Сражаться на коне есть наше господство!" ...Единственно чувство превосходства над другими народами способно приглушить раздоры, возникающие между братьями по крови. Только перед албаном или буртасом почувствует себя хазарином авар или кутригур, и только тогда кутригур вспомнит о братьях по крови, когда не сородич-акацир польстится на его обильные травостои, а чужеземец-яс, житель предгорий. Сплачивали племенной союз совместные походы, но не было долго походов - и начиналась борьба за места кочевок, за лучшие земли и пастбища, за власть в каганате и отличия одних перед другими, ибо, как не бывает двух людей, равных телесно, так и не было двух племен, равных по положению. Самыми благородными считались берсилы, по одному из родов которых - хазарскому - и каганат стал называться Хазарским, и племена во внешних сношениях именоваться хазарскими. Но песни прославленного певца Суграя, вызывая прилив гордости, напоминали о величайшей слиянности судеб, и беспечная душа степняка невольно жаждала примирения с сородичами.

Но вот умолк Суграй. Замерли тонкие пальцы на струнах шуаза. Выжидательно притихли зрители. Низко над становищем висело черное звездное небо, и впереди в темноте оно сливалось с морем. Суграй смотрел в сторону моря, и черные волосы закрыли его лицо. Бледными пятнами дрожали на шуазе отсветы костров.

- Спой нам еще, Суграй! - попросил кто-то.

И многие зашумели:

- Спой про богатыря Бурласа!

- Как он один разметал целое войско врагов!

- И похитил у подземного царя красавицу-дочь!

- Нет, лучше о том, как содрогается земля, когда хазарская конница бурей несется по степи!

- Харр-ра! Вот отличная песня! Спой, Суграй, у меня кровь кипит в жилах, когда я слышу: "Рушатся горы от грохота копыт, и звезды срываются с неба!.."

И кто-то, не выдержав, запел грубым неумелым голосом:

- То мчатся хазары, то мчатся хазары!

На него зашишикали. Святотатственно произносить слова песни, когда рядом стоит прославленный певец.

Но Суграй неожиданно сказал, по-прежнему задумчиво вперив взгляд в темноту ночи:

- Слушайте, воины! Сегодня случилось со мной удивительное. Сегодня я брел берегом моря и встретил человека, который шел мне навстречу, не оставляя на песке следов...

Воины шумно сопели, не удивляясь новости. Ясно, что Суграю встретился кто-нибудь из оборотней или кто другой из нечистой силы. Этой гадости в Албании видимо-невидимо, но против хазар нечисть албанская бессильна, у каждого воина меч заговорен шаманом рода.

- ...И когда он приблизился и глянул на меня, - продолжил Суграй, лицо его показалось мне знакомым. Это был странник в ветхом плаще. Босой странник... Но где я его видел, вспомнить не могу... У него был печальный взгляд. И вот до сих пор я мучаюсь: где я его видел? Когда он приблизился, то спросил у меня: "Суграй, зачем ты поешь воинственные песни?". Я ответил ему: пою потому, что нравится воинам...

- Харр-ра! Ты хорошо ответил, клянусь Тенгри! - воскликнул кто-то.

Суграй поднял печальные глаза на воскликнувшего, робко улыбнулся и вновь перевел взгляд в сторону моря. Потом спросил:

- Видел ли кто из вас, о воины, странника в ветхом плаще?

- Нет, не видели никогда, но если бы и встретили, он бы познакомился с моим заговоренным мечом! - произнес тот же голос.

- Да, да!

- Мы бы ему ответили, ха-ха!

- Слушайте, воины, - тихо сказал Суграй, - у меня слишком слабые руки, чтобы держать меч или натянуть тетиву лука. Увы, я слишком часто уступал вашим желаниям, потому что вы своими крепкими челюстями способны дробить кости и рвать жилы. А потому я пел и пел. Но теперь я уйду от вас. Пусть не от моих песен души ваши безжалостны, а страсти неутолимы, но этот шуаз рокотал вашу славу! Я о многом говорил с этим странником, впрочем, вам совсем не интересно будет знать о чем... Уходите! Я не буду вам петь! - и он умолк.

Исполинский морским прибоем шумел лагерь. Старинный зеленый огонь, подобно всполоху, мелькал в стороне моря, распространяя вокруг зеленоватые переливы мерцаний. Может, то были всполохи? Но Суграю показалось, что там в призрачных отсветах мелькнула будто сотканная из тумана фигура одинокого странника, словно шел он по морю.

26. ТУРКСАНФ

А в ставке великого кагана, расположенной в глубине долины, заканчивался пир. В просторном, из двойного индийского шелка, прошитом сверкающими полосами золотой парчи, шатре Турксанфа, застланном персидскими коврами, сидел большой круг из тысячников, а в центре его возлежал на подушках малый круг темников. Тысячников было ровным счетом сто, темников - десять. Одиннадцатым в малом круге был сам великий каган Турксанф, двенадцатым - богатырь-тысячник "бешено-неукротимых", приравненный к темникам.