- Не стреляй, заклинаю тебя именем отца твоего!

- Замолчи! - неистово взревел потерявший терпение страж, шагнул к старику, ударил сапогом в грудь, опрокинул и тяжело зашагал к дому. Но оттуда уже выходили...

Старший страж отвернулся, прищурившись, оглядел двор, взгляд его скользнул по кроне платана. К своему счастью, он не увидел, как в крохотном просвете листвы замер нацеленный ему прямо в горло черный трехгранный наконечник стрелы.

Микаэль с трудом поднял голову, выплюнул кровь, опять закричал, стараясь обратить на себя внимание:

- Здесь никого нет! Я пришел похоронить эту женщину, а вы меня бьете! О горе! Большой грех вы берете на себя! Иисус был очень добрым человеком... Как вы поступаете, так вам и воздастся...

И тогда один из стражей нерешительно предложил, боязливо косясь на умершую:

- Надо бы помочь славянину в погребении. Это доброе дело, оно нам зачтется. А здесь больше делать нечего. Мальчишка сюда побоится вернуться...

- Ладно, - после короткого раздумья хмуро разрешил старший, - пусть это будет не по закону... но похороним по обычаю. Возьмите, что нужно для погребения, отнесем ее на пустырь. Эй старик, ступай за нами! Да не вздумай притворяться, что тебе больно!

Тот страж, что предложил помочь в погребении, сбегал в дом, вернулся со свернутым белым льняным покрывалом, двумя небольшими кувшинами и куском сушеного мяса. Мать уложили на войлочную подстилку, снятую с дощатого помоста, завернули в нее.

Когда стражи и с трудом ковылявший за ними Микаэль ушли, Геро слез с дерева. Постоял возле порога с окаменевшим лицом. В руках держал лук с натянутой тетивой и стрелу. Кинжала в тайнике не оказалось. Его могла взять только Витилия. Геро уже не мог ни плакать, ни переживать, в сердце притупились все чувства, кроме ненависти. Он мог бы убить стража, но нельзя было рисковать. Сначала нужно отомстить Шахрабазу. Но чтобы отомстить, надо восстановить силы: там, на платане, Геро едва натянул тетиву на лук.

Мальчик прошел в дом. Здесь возле очага была потайная яма, в которой хранилось сухое зерно на черный день. Сверху яма прикрывалась прочной деревянной крышкой, а поверх крышки лежал толстый слой глины. Мать так часто и аккуратно промазывала пол в хижине свежей жидкой глиной, что яму невозможно было заметить.

Хижина была разграблена. Большой сундук, где хранилась одежда, валялся в углу. Вторая яма, откуда мать брала зерно на каждый день, зияла пустотой, войлок, завешивающий вход в комнату Витилии, шкуры, прикрывающие помост, оружие отца, чашки, кувшинчики - все исчезло. В потолке виднелась дыра в черном венчике из сажи, оттуда в комнату с жужжанием залетали большие зеленые мухи. Горько пахло золой разрушенного очага.

Геро окинул хижину запоминающим взглядом, вынул из набедренной повязки нож, счистил глину с потайной крышки, поднял ее. Яма была полна отборного зерна, сверху на зерне лежали обвернутые чистой тряпицей куски сушеного мяса, в углу виднелось горлышко кувшина с засоленным овечьим жиром.

В малиновом плаще, накинутом поверх кольчуги, выкованной славянином Микаэлем, в шлеме, украшенном белыми перьями, Шахрабаз терпеливо стоял на северной башне крепости. Он смотрел на огромный хазарский лагерь, отстоящий от города на пять-шесть полетов стрелы. Он ждал, скрывая волнение за непроницаемо-угрюмым выражением старческого лица.

Солнце уже поднялось, а хазарский лагерь за двойным рядом повозок только пробуждался. Долина хорошо просматривалась в утреннем чистом воздухе. В глубине ее, окруженный разноцветными палатками темников, блестел на солнце высокий шатер кагана. Возле потухших костров сонно бродили воины. От тысяч черных тел, вповалку спящих на расстеленных кошмах и подстилках, долина казалась черной. Лежали верблюды, надменно задрав головы. Дальние склоны предгорий были покрыты бесчисленным множеством пасущихся лошадей. Хазары не торопились с началом штурма. Под стенами города не было ни одного всадника, хотя с вечера возле рва хазары носились с пылающими факелами, гикая и перекликаясь. Они явно выжидали, и были отозваны от стен несомненно по высочайшему повелению самого Турксанфа. Не приходилось сомневаться, что Турксанф получил тайное послание Шахрабаза. Но игра слишком рискованная, и теперь благополучие филаншаха целиком зависит от благородства хазарского правителя. Унизится ли высокорожденный до обмана высокорожденного? Мучительная тревога за свою судьбу заполняла душу Шахрабаза, и под влиянием этой тревоги он в который раз уверял себя, что Турксанфу близки его думы о том, что процветание избранных - в их единении, что гибель множеств и множеств простых людей, разрушение городов, даже крушение империй не должно никоим образом отражаться на повелителях мира, ибо народы приходят и уходят, а избранные высшими силами, отмеченные божьей благодатью, остаются.

Тревожные восклицания дозорных отвлекли Шахрабаза от размышлений. Задумавшись, он и не заметил, как из прохода между повозками к крепости выехали два рослых всадника и помчались вдоль противоположного края ущелья, огибающего крепостной холм с севера. Передний всадник размахивал желто-зеленым знаменем, на котором была изображена оскаленная волчья пасть.

- Наконец-то!

Шахрабаз облегченно вздохнул, выпрямился, выпятил под крепкой кольчугой грудь. Прежде чем Шахрабаз надел на себя эту кольчугу, ее испытали на прочность самые могучие лучники-персы в крепости, и ни одна стрела, выпущенная из дальнобойных луков на расстоянии ста шагов, не пробила ее.

Волчья пасть на желто-зеленом фоне - личный знак кагана Турксанфа. Рядом недоуменно переговаривались дозорные, не понимая, что за странные скачки устроили хазары перед крепостью. Филаншах презрительно улыбнулся, многого не знают эти глупцы! И не дано им знать!

Он величественно спустился со смотровой площадки. Внизу его ожидали телохранители, и один из них держал под уздцы белоснежного жеребца, нетерпеливо вздрагивающего сухой красивой головой. Жеребец скосил на подошедшего хазарина горячий влажный глаз и, круто выгибая атласную шею, пошел боком по тропинке, направляемый властной рукой седока.

Значит, сегодня к вечеру, а может и раньше, хазары доберутся до источников. Еще вчера Шахрабаз предусмотрительно велел отвести водовод от наполненного родниковой водой дворцового хранилища в лагерь беженцев из верхнего города. Возле дворцового хранилища стоит охрана. Если в лагере беженцев начнут умирать люди, значит, источники отравлены. Скорей всего, это случится завтра. Следовательно, завтра уже можно будет собрать военный совет и предложить сдать город ввиду безвыходности положения. И никто не сможет заподозрить филаншаха в предательстве. О том, что написано в письме, знают только два человека - Шахрабаз и Турксанф.

На площадке, где сжигали преступников, густо лежал серый пепел, прибитый дождем, а рядом с площадкой над низкой, обожженной огнем чахлой травой поднялся и расцвел пышный куст цикория. И два зеленых стебелька траурно склонились над пеплом. Свежо блестели голубые цветки, а распустившиеся утром бутоны, обрызганные росой, казались заплаканными детскими глазами. Шахрабаз, проезжая мимо, недовольно покосился на них, обернулся к сопровождающим, хотел крикнуть арабу Мансуру, чтобы вырвали куст, но вспомнил, что Мансур убит. Труп его обнаружили на склоне под западной стеной. Проклятье! Шахрабаз даже сплюнул через плечо. Сколько тревожных минут пришлось ему пережить, пока всадники не подали условный знак, что все в порядке, что рябой доставил письмо Турксанфу. Где же прячутся беглецы из зиндана? Скорей всего, ушли в горы. Как жаль, что он не приказал тогда бросить в костер щенка Мариона. Какими ненавидящими глазами смотрел мальчишка на филаншаха! Очень непредусмотрительно оставлять таких в живых.

Он подъехал к главным воротам, и охрана поспешно открыла их. На въезде в верхний город Шахрабаза встретил Уррумчи, начальник охраны Северной стены, и с гордостью принялся показывать, как основательно он подготовился к обороне.