И все-таки ввалилась зубастая в невод. И не могла уйти. Несколько раз выплывет из мотни, высунет рыло, посмотрит на рыбаков злыми глазами и обратно в мотню.

Но, кроме нее, ничего хорошего в неводе не оказалось.

Так, мелочь да ерши облепили всю сеть, как репьи. Экие ведь злюки! Не растопырь колючки, так проскочили бы сквозь крупную ячею. Нет, топорщатся, злятся и застревают.

— Давай обирай, Ерошка, бабушке на уху!

Рыбаки в насмешку уверяют, будто бабушка обожает ершей, а она каждый раз просит:

«Не носи ты домой этих колючих, принеси настоящей рыбки».

Не понимает, что рыбак он еще не настоящий, в доле не участвует и берет только то, что все равно выбросят. Вот и обирает себе в кошелку ершей, укалываясь о вредные шипы.

— Да, а рыбы-то нету, — процедил сквозь зубы Степан, засовывая громадную щуку в прорезь. Он всегда любил хватать самую крупную рыбу.

Закинули еще раз — и снова, кроме нескольких большущих щук да сомов, ничего. Ведь настоящая рыба — это лещ, когда он попадает стаей. Пока тянули третий раз, Ерошка с Артемовым заправили уху-двойницу. Вначале отварили ершей и выбросили их, а потом в этот навар пустили толстую щуку.

Как же на воде костер развели? Очень просто — между двух челноков положили лист толстого железа, на него нагребли со дна песку, а сверху разожгли огонь из привезенных с собой березовых дров. Так и варилась рыбацкая уха посреди моря, распуская вкусный дух. Лучку в нее бросили, укропцу и для вкуса лаврового листа и перца. Все это носил Артемов в кисете вместо табака. Старик всегда сам варил уху, а Ерошка ему помогал, приучался.

До чего ж это любо — есть уху из артельного котла, сидя на лодке, свесив ноги в море. У каждого с собой деревянная ложка, хлеба кусок. Рыба выложена на весло, бери, как с блюда, и ешь, а кости в воду бросай. Ерошка блаженствовал: в ухе у него наравне со всеми доля, он же ее варил. Он бы и невод тянуть помог, да сила не берет. Когда пытается — рыбаки только смеются. То поднимут на крыле, как ерша, то стряхнут в мотню в кучу плещущейся рыбы. Ну, и он над ними подшучивает.

Артемову в кошелку, куда он для своей старухи обирает небольших налимчиков и сомят, до которых она охотница, Ерошка уже подложил лягушонка. А Степану в сапоги-бахилы, которые он снимает в теплую погоду, чтобы поберечь, засунул колючих ершей… Вот сунет босую ногу… И смех и грех! Мальчишке уж так положено — проказничать да всех веселить и притом не попадаться. Поймают — уши надерут.

Наевшись ухи, рыбаки закурили и призадумались.

— И где этот лещ гуляет? — прищурился на морской простор Артемов.

— Известно где — там, откуда мы уехали, на огородных тонях… Спросите вот его, отчего он оттуда сюда поехал, — кивнул Степан на Николая.

— Подшумели там, — нехотя ответил Николай.

— Подшумели? Разуй заспанные глаза, тогда и увидишь, где шумели поминки, где гулял лещ. Лодки над старым кладбищем, а лещ у колхозных скотных дворов держится, где навозные кучи остались. Соображение надо иметь!

— Соображение имелось, — ответил Степану Артемов, пошевелив бровями. — Люди приплыли на старое кладбище, морем залитое, по старому обычаю помянуть родню, а мы под них невод тянуть? Неловко.

— Вот еще — «не-лов-ко»! — передразнил Степан. — Нам, где улов, там и ловко, а все прочее — предрассудок.

— Сам ты предрассудок! — крикнул вдруг Володька. — У меня здесь отец похоронен, первый председатель колхоза. Я его могилу бахилами отаптывать не дам!

— Ишь ты, могилу отца бережешь, а добрую славу его куда девал? Песенки-припевочки, гулянки да девочки, что заробил, то и пропил! Пустельга! Гнать тебя из артели — вот что! Может, на стройку куда поедешь — образуешься.

— Всех гнать, как же тогда будет с планом улова? — вступился Вадим.

— Смотря какой план. Иные планируют в рыбацкой артели спрятаться от комсомольской мобилизации на освоение целины. Тихо жить. Рыбку ловить. Для политики простакам-рыбакам газетки пересказывать.

— Это что, на меня намек?! — побелел Вадим. — Постой, я тебя выведу на чистую воду, как ты по ночам браконьеришь, а рыбу, под нашу марку, на базар. В тюрьме побывал, еще хочется…

— Эй, кто старое помянет, тому знаешь что? — Николай, укорив Вадима, одновременно удержал руку Степана, схватившуюся за весло.

— Оставь, — оскалился Степан, — таких вот политиков… Гнать их надо. Нас поучают, а сами ловчат!

— Я ловчу?

— Да, ловчишь, с третьего курса строительного техникума зачем в рыбаки пошел?

— Зачем… зачем, а разве рыба не продукт? Она в государстве тоже нужна. Снабжать рабочий класс, — смутился Вадим.

Николай рассмеялся:

— Тебе бы на Сахалине рыбозаводы строить, осваивать океан, как твои товарищи, а ты в домашнем море, поближе к своим, обретаешься, чего уж там — ловчишь!

— А ты помолчал бы, сахалинский беглец! — обернулся Вадим к Николаю. — Все знают, как Марусю погубил. Завез ее туда и бросил… Первой руки плотник, знаменитый строитель… И на вот тебе — по дому соскучился… Отпуск взял… И теперь в нетях. Его там в газетах хвалили, а он здесь прохлаждается, рыбку ловит…

— А про Марусю ты это брось! — Николай поднялся во весь рост. — Все знают — погибла она от стихийности… Спасала оборудование в тайфун!

— Она-то спасала, а ты спасался… За пирогами у Дарьки, за бутылкой у Варьки!

— Это же я потом, с горя… Эх, вы!

Николай замотал головой, не находя слов для оправдания.

Ерошка с жадным любопытством рассматривал то одного рыбака, то другого, слушая и переживая ссору, как не совсем понятную, но захватывающую картину в кино, на которую «дети до шестнадцати лет не допускаются».

Его широко раскрытые, потемневшие глаза заметил Артемов. Он все помалкивал, кряхтел. Но дальше не выдержал:

— Эй, лешегоны, хватит вам! Почестили друг дружку, и ладно… Леща вон обратно спугнете. Гляди-ка, перед непогодой показался все-таки!

Рыбаки оглянулись, и все различили совсем недалеко от банки стаю лещей. То здесь, то там из-под воды высовывались спинные плавники, показывались толстые губы. Выплюнув донную тину, лещи окупывались, звонко шлепая хвостами.

При виде этого зрелища Степан задрожал.

Без суеты, молчком, рыбаки столкнули ладью, сели на весла и, стараясь не подшуметь, стали обметывать стаю неводом.

Ерошка прилег на носу лодки и шептал:

— Скорей, скорей!

В лицо ему вдруг подуло резким холодком, и вода чуть зарябила. Это дохнул «сиверко» — северный ветер, предвещая шторм. Чуткие лещи могли в одну минуту бросить купанье, уйти в подводные леса, залечь в оврагах, спрятаться там, где никаким способом не возьмешь.

Сидя на корме, Артемов поглядывал то на небо, задымившееся у горизонта, то на косяк лещей. Успели, окинули сетью заигравшихся рыб, и после дружной работы невод пришел с полной мотней «настоящего леща». Стая мерных, одинаковых, двухкилограммовиков, тесно прижавшихся боками, не билась, не металась. Лещ — он такой: если уж не ушел, не лег на дно какой-нибудь ямы, пропустив над собой невод, не спасся за какими-нибудь корягами, а понял, что попался, зря свою сортность не портит, не бьется. Станет в мотне и ждет, полный собственного достоинства, пока вычерпают его черпаками. А вынутый из воды и брошенный в лодку не норовит соскользнуть, как налим, или выпрыгнуть, как щука, а только лежит да вздыхает, что ему «не повезло».

— Еще! А ну, давайте еще! — облизывая запекшиеся губы, суетился Степан, оглядывая отсеки ладьи, и без того заполненные рыбой. В прорези было уже полно.

— Смотри, ребята, сиверко уже штормит, — указал Артемов на край горизонта, теперь потемневший.

В серьезные моменты он всегда называл рыбаков «ребята».

— Успеем… У нас мотор! Только надо чуть глубже бросить, захватим еще кусок, — настаивал Степан.

— Да куда же, емкости нет… — сказал Артемов, но, полюбовавшись на груды тяжелых и темных, как тусклое серебро, лещей, не устоял: — Однако место найдем!

Закинули еще раз и тянули невод, отворачивая лица от резкого, режущего ветра, сшибавшего с волн брызги. Пока выбрали еще одну стаю леща, толстого, кровяного, видно вышедшего с больших глубин, шторм забушевал вовсю. Море покрылось белыми гребнями, вода вокруг банки закипела. Николай, не позаботившийся раньше о заправке горючим, никак не мог попасть в бачок из канистры. Корму лодки подбрасывало, ветер яростно сдувал струю бензина, украшая воду фиолетовыми блестками.