Артемов оглядел всех по очереди и остановился на Ерошке, смотревшем на него снизу вверх.

— Да вы что, совести у вас нет, топить мальчишку? Завезли, а теперь на вот! Его мать, чай-ко, на вас надеется, а вы?.. Степан, Николай, ай заснули?

Услышав обращенный к нему призыв старика, Николай, уронивший голову на невод, вдруг словно проснулся. Он поднял сжатые кулаки и выругался навстречу ветру, вызывая сиверко на бой. Затем, ухватив оба весла, бессильно болтавшиеся за кормой, так погрузил их в воду, что они согнулись.

— Легше! — испугался за весла Артемов.

— А вот легше! Я вот дам легше! — бессмысленно бормотал Николай, привставая и откидываясь назад на скамью всем громадным телом.

Весла гнулись, но не ломались, бросая ладью вперед. С каждым рывком она уходила от ударов волн. Гребни обрушивали пену, не достигая кормы. Черные комли деревьев таранили воду, не касаясь ладьи.

— Наддай! Наддай! — орал повеселевший Артемов, вращая всклокоченной бородой.

Рубаха на Николае лопнула; грудь его словно кто раздувал — он дышал шумно, раскрыв рот и временами отругиваясь, когда попадала пена, сдуваемая ветром с волн.

— Еще немного, еще чуток. Хвоей пахнет! Лес шумит, слышь!

При этих словах оплошавшие рыбаки оживились. Один за другим подняли головы, стали слушать шум, вдыхать запах близкого леса. Вадим ухватил одно весло, Степан — другое, и вдвоем заменили Николая, от которого шел пар.

Володька стал отчерпывать воду сам, без команды.

— Давай, давай, соколики! — радостно кричал Артемов. — Бей веселей, войдем в залив — и амба!

Он развернул ладью, и она вдруг вошла в тихую воду, под защиту берега, поросшего сосновой гривой. В штормовом тумане его не было видно, но вместо плеска волн теперь слышалось радостное дружное гудение живого, могучего леса.

— Ну что, испугался? — обратился Артемов к Ерошке. — А ты не бойсь… Народ у нас ничего… Ты это не думай, что все плохие… Оно, конечно, не все в полную силу тянут, как в жизни нужно. Это верно! А коли захотят богатыри! Вон Николай-то, видал как?

Ерошка не отзывался, он сидел озябший, с посиневшими губами.

— Эй, Николай, возьми, согрей мальчишку — ишь, зазяб весь.

Николай, отерев пот рукавом, поднялся, схватил Ерошку в охапку и, запахнув ватником, в обнимку повалился на невод. Широкая грудь его была мокра и горяча. Ерошка сразу угрелся, как на печке.

— Мать-то теперь глаза проглядела, а? Все думает: где теперь мой?.. Тебя как зовут-то? — спросил Николай тихо.

— Толей, — так же тихо ответил мальчишка, — а Ерошка — это по-уличному.

— Вон как, Анатолий… Хорошо, а по батюшке?

Мальчик промолчал.

— Что, ай помер у вас отец-то? — еще тише спросил Николай, и стало слышно, как сердце его забилось громче.

Анатолий не отвечал, потом сказал через силу:

— У моего отца нет могилы!

— Что, в море погиб? Я знаю и в море могилу, которую люди чтут… Приходит корабль боевой, на нем дети, матери, вдовы тех моряков… Бросают венки им в пучину… цветы над тем местом, где сгибла подводная лодка… Вот так.

— Нет, нет! — задрожал мальчишка. — Моя мама не станет… Он живой, только он нас бросил, когда я не родился…

Николай отшатнулся, словно его ударили.

— Вот оно что… Ну, ты прости, парень, не знал я…

И оба примолкли на всю дорогу.

…На берегу рыбаков встретила толпа. Все, кто мог, сбежались и толпились у опустевших вешал, с которых утром собрала бригада невод. Здесь были и встревоженные жены, и дети… Райпотребовская подвода с цинковым ящиком для приема улова. Еще издали разглядев, что все рыбаки хоть и мокры, босы и простоволосы, но целы, встречающие стали шутить:

— Ну, как улов, был да сплыл?

— Чего разулись — босиком по морю бегали?

— Море рыбное — оно зыбное!

— Перед кем это вы, ребята, шапки-то поснимали?

— Шторму кланялись!

— Челноки наши домой не прибегали?

— Нет, пробежали дальше.

Посмеиваясь над своими бедами, рыбаки выстелили невод на сушила, вынули из прорези щук и сомов и, сдав приемщику остатки лещей, стали расходиться по домам, унося в сумках каждый по щуке на ужин. Хотел уйти Ерошка с сумкой, полной ершей, но Артемов остановил его.

— Эй, товарищ, — улыбнулся он шутливо, — а чего ж ты долю свою забыл, — и протянул ему здоровенную щуку.

Мальчишка смутился.

— Бери, бери, Ерошка! — раздались голоса.

— Какой он вам Ерошка? — крикнул вдруг Николай, залившись румянцем. Довольно уличной кличкой звать. У него есть имя — Анатолий. Понятно? Был Ерошка, да кончился! С сегодняшнего дня…

— Бери, бери свою долю, не смущайся, — прогудел Артемов. — Моторист ты наш! С нынешнего дня Николаю отставка!

Все рассмеялись. Над этим ли, над тем ли, что Анатолий никак не мог приподнять большую рыбу. Щучища была такая здоровенная, что голова ее, высовываясь из сумки, упиралась в землю, а хвост подметал пыль. Анатолий устал, отстал и едва дотащился до крайнего дома вместе с Николаем, который нес мотор. Прислонив его к воротам, он сказал:

— Помочь, что ли? Пойдем провожу, сейчас в сухое переоденусь.

Николая уже встретили хитрые бабы — Варька и Дарья. Жадно ухватив доставшуюся ему рыбу, стали ее тут же, на берегу, чистить и потрошить ловкими руками.

Мать встретила мальчишку на полугорье. Она бежала с дежурства, накинув поверх халата теплую шаль, в которую тут же закутала сына.

— Ты что ж это, совсем от дома отбился? — с нарочитой суровостью сказала она, не в силах справиться с улыбкой, которая всегда возникала у нее на лице при виде Николая.

— А вы его отдайте мне навсегда, — сказал рыбак. — По душе мне парень!

— А что ж, — засмеялась мать, — только с придачей…

Она шутливо уперла руки в бока, став в нарочитую позу, как перед фотографом. А он, опустив на землю мотор, глядел на нее пристально, словно хотел заснять. Анатолию стало смешно.

Не смеялись только Варька и ее мать Дарья, у которых Николай жил на квартире. Вернувшись с реки с выпотрошенной щукой, они долго еще смотрели вслед матери и сыну, вытягивая шеи и шипя, как злые гусыни:

— И что ты приваживаешь всякую шантрапу, нашел игрушку — шершавого Ерошку…

— Анатолием его зовут, Толей, понятно? Еще раз говорю, — сердито сказал Николай.

А с лица его долго не сходила улыбка, словно он открыл и увидел что-то хорошее, чего другие не знают.

Влас лежал с открытыми глазами, переживая свою первую ночь на пароходе.

И шумные вздохи машины, и непрерывная дрожь койки, привинченной к стенке каюты, и чьи-то тени, мелькающие за деревянной решеткой оконной шторы, и звон колокола на носу, отбивающего таинственные «склянки», и непонятные возгласы: «Под табак!», «Так держать!», и шумный плеск воды под колесами, и множество других незнакомых звуков не давали мальчику заснуть.

Стоило ему смежить веки, как все необыкновенные события прошедшего дня, полного новых, захватывающих впечатлений, заново вставали перед глазами.

Неисполненные желания так и поднимали его с койки, выманивая из душной каюты на просторы палубы, залитой лунным светом.

Дядя Саша, авиационный полковник, которому доверили отвезти Власа в Муром к бабушке на все лето, своим богатырским храпом только подталкивал племянника к совершению тех поступков, которым он препятствовал днем.

Того нельзя, другого нельзя! На нижнюю палубу не ходи! Через решетку не лезь! В воду не смотри!

Даже тут, в первом самостоятельном путешествии, не было ему воли.

«А вот встану сейчас, пойду вздую того рыжего мальчишку, что устроился под сигнальным колоколом!»

Спит он сейчас, блаженствуя на свернутых канатах, и не чует, как крадется к нему Влас, тихо ступая по мягким коврам коридора, по скользким крашеным доскам верхней палубы, пробираясь через запретные решетки бортов. Подкрадывается и первый дает тычка.

— Будешь дразниться?!

Этот вихрастый нахал так надоел ему! Рыжий мальчишка, заняв лучшую на пароходе позицию для наблюдения за тем, как вахтенные матросы «бьют склянки», моют за бортом швабры, промеряют дно на перекатах полосатыми шестами, успевал еще строить гримасы наблюдавшему за ним Власу и негромко, но так, чтобы он слышал, дразнился: