— Вот тут.

Они остановились и стали пятиться, задрав головы, и пятились, пока им не стал виден самый верхний этаж. Полинка про себя отсчитала и сказала вслух:

— Вон на самом верху шестое окно с того края. Поняла какое?

— Ой, как здорово!

— Вон какая верхотура.

— Ой, Полинка, с такой верхотуры у тебя теперь море будет прямо как на ладони. Подумать только…. — Жужелка порывисто пододвинулась к ней.

Полинка стояла как истукан, не отрываясь от окна.

— О господи, — сказала она, посуровев от волнения. — Значит, здесь буду.

И вдруг она сказала, обратив к Жужелке строгое лицо:

— Я ведь замуж выхожу.

У Жужелки даже захолонуло внутри.

— Ой, Полинка, что ты говоришь!

Они неловко замолчали.

— Ты только никому ни слова, слышишь?

— Угу.

После ее признания Жужелке страшновато было прямо взглянуть на Полянку.

— А то начнут болтать. Волнуюсь я.

Они стали вспоминать, как старуха Кечеджи, ни разу не побывавшая здесь, когда ей рассказывали о строительстве на левом берегу, качала в волнении головой, приговаривая: «Встали бы наши мертвые и поглядели бы…»

Они пытались подражать ее голосу, произнося эти слова, и качали головами, и это их рассмешило, они стали смеяться и не могли остановиться, и Полинка запрокидывала голову и хохотала до упаду.

Жужелка смутилась, почувствовав вдруг, как Полинка счастлива и довольна своей судьбой.

Полинка заторопилась на завод, и Жужелка проводила ее до трамвайной остановки, а сама пошла вдоль линии.

Широченные улицы, кинотеатр в глубине парка за пирамидальными тополями, трамвайный путь, мчавшийся на взгорье к горизонту, — этот размах нового города радостно захватывал дух.

Жужелка незаметно прошла несколько кварталов, ее нагнал трамвай, и она села ч него. И всю дорогу, пока трамвай вез ее обратно в старый город, минут десять, она чувствовала себя беспричинно счастливой, и ее даже не страшил предстоящий экзамен.

Было еще рано, и навстречу катили автобусы с рабочими утренней смены. На углу улицы Артема Жужелка сошла. Она перешла на другую сторону и спустилась в подвальчик, над которым маячила вывеска «Вино».

Матери за стойкой не было. Двое посетителей в рабочих спецовках пили вино у прибитого косячком к стене столика и закусывали пирожками с повидлом. Жужелке страшно захотелось есть. Она приподняла марлю, взяла из вазы пирожок и пошла за перегородку.

Мать, стоя над бочонком, отбивала пробку. Она глянула на Жужелку.

— Я пирожок взяла.

— Вижу.

Мать ударила тяжелым камнем сбоку по пробке, и пробка наконец отлетела. Она подняла пробку и заткнула отверстие, чтобы не расплескать вино. Жужелка положила учебник и стала помогать ей. Они подтащили бочонок к перегородке.

— Мама, — робко сказала Жужелка. — Я похожа на гречанку?

Мать подняла лицо, сердито поправила на голове накрахмаленную наколку.

— Ты чего явилась? Тебе делать нечего? А готовиться за тебя кто, Пушкин будет? Ты учишь химию?

— Да, — неуверенно сказала Жужелка.

— Девушка! — позвали из-за перегородки.

Мать вынула из бочонка пробку и надела на отверстие шланг, закрепленный в стене.

— Ты же сама говорила, что я — вылитый Федя…

— Ну и что? — Она разогнулась и посмотрела на Жужелку внимательным сумрачным взглядом.

— Скоро, что ли? Девушка!

Мать пошла, шлепая разношенными тапочками.

— Терпения ни у кого не стало, — громко сказала она, становясь за стойку.

— А что, Дуся, самообслуживание, что ли?

— Как же, чего захотел! Вас только допусти сюда, как козлов в огород. Она взяла протянутые ей пустые стаканы. — Повторить?

Открыла краник, и из прибитой к стене львиной пасти, сделанной из рыжего самоварного золота, полилось вино. Оно лилось через невидимый шланг, из бочонка, стоящего по ту сторону перегородки.

Мать завернула краник над львиной пастью, отдала наполненные стаканы. Скрестив на груди голые руки, она молча смотрела на Жужелку.

Двое посетителей в спецовках пили вино и громко разговаривали между собой, не стесняясь в выражениях.

— Полегче! Эй, вы! — крикнула им мать, Она опять взглянула на Жужелку, уплетавшую еще один пирожок с повидлом, и вспылила: — А ты чего стоишь! Не место тебе тут. Убирайся!

Сейчас же.

Жужелка потерла сладкие ладони одну о другую и, прижимая локтем учебник, вприпрыжку направилась к лестнице, ведущей из подвальчика наверх, на улицу.

Раз-ступенька, два! Ситцевая короткая юбчонка, стройные нога, открытые до самых колен, широкий пояс туго стянут на талии.

Три-четвертая ступенька! По шее на ворот белой кофты раскидались черные волосы. Как выросла девчонка!

Пять — шесть ступенек! Вот и выросла… И уже по глазам видать, что на уме у нее.

— Клена!

Она скатывается вниз по лестнице и стоит покорно перед матерью, ждет, за что еще та станет ее отчитывать.

…Выросла девчонка. Все залагалось вокруг, и опять для всех хватает парней. Слава богу. Будто и не было войны. А что ее любовь оборвалась в самом расцвете, в молодые годы, что она свое недолюбила — это ладно, да? Никого не касается.

Она смотрит, насупившись, в зеленоватые глаза Жужелки и медленно кладет ей руку на голову. Уж не тебя-то по крайней мере. Ты-то тут ни при чем.

Мать гладит ее по волосам, ничего не говоря, и Жужелка стоит понуро, будто понимая все, а на самом деле — лишь самую малость.

— Ну, иди.

— Ладно, мама.

— Весь день чтоб учила химию. Молока поешь. И не отрывайся никуда. Поняла? В обед приду-проверю. Чего ж стоишь?

И опять замелькали ее ноги. Короткая ситцевая юбчонка.

Черные колечки волос прыгают на плечах. Пропуская ее, колыхнулось в открытых дверях полотнище от мух и, покачиваясь, встало на место, загородив улицу, по которой она сейчас идет.

Девчонка, родившаяся в подвале, на ящиках, под вой промчавшихся мотоциклов, грохот танков, пальбу автоматов.

Есть ли молоко или нет его, есть ли сухая тряпка… Ни на что не надейся. Замолкни. Не накличь беды. Не дыши. В затаившемся городе тишина. Страшно.

Федя пробрался к ним из партизанского отряда, оглядел подвал, уставился растерянно в ящик, где шевелился, дышал живой комочек. Забыл, что хотел сына. Не все ли равно. Нагнулся над ящиком, торопливо, неуклюже взял на руки. Подержал. Раз только. И все. И уже надо идти куда-то в темь, слякоть, туман.

Вот и все. Стоит теперь новый мост через Кальмиус — кто ж его не знает. Ходят, ездят люди, ни о чем таком не думая.

А ведь тут в октябре на старом деревянном мосту ради того, чтобы не прошел немецкий транспорт с рудой, оборвалась молодая жизнь Феди.

Он упал в воду в том месте, где теперь поднимается из реки на сваях огромный цветной щит «Храните деньги в сберкассе» и мальчишки, закатав штаны, сидят весь день с удочками на перекладинах свай.

Еще не было двенадцати, когда Лешка, топтавшийся у ворот, выходящих на Кривую улицу, услышал тарахтенье повозки. Возчик, разглядев подбежавшего Лешку, придержал своего непрыткого ишака и крикнул:

— Садись. Куда поедем?

Лешка вздрогнул от его крика; казалось, проходящие по улице люди и те, что за окнами, слышали его.

— Здравствуйте, — тихо, почти шепотом сказал он, подойдя вплотную к повозке. — Я-то ждал вас так через полчаса, не раньше, как уговорились.

— Здрасте.

Возчик сидел на повозке в соломенном брыле и в ватной телогрейке, хотя вечер был на редкость теплый, душный, и жевал калорийную булочку.

— Это я на всякий случай заранее вышел, смотрю: вы едете.

— А чего ж временить. Отрез, куда надо, и в стороне.

— Ладно, ладно, чего там. Полчаса не играют, конечно, роли. Я счас, минуточку.

Он нырнул в ворота. Во дворе вроде тихо. У старухи Кечеджи ставни закрыты — спят. Свет горит в квартире Игната Трофимовича и тускло, но все же светится в домике у Полянки. Возможно, она еще не вернулась с гулянки, и мать ее прикрутила фитиль керосиновой лампы, дремлет, поджидая ее. Еще бы с полчасика, и все бы уже дрыхли намертво. И чего он прикатил раньше времени?