Пошли гуськом, поодаль друг от друга, скользящей походочкой, мелким шажком. Не путешествие, а балет. Миновали залив, миновали протоку. Чем ближе к острову, тем тоньше, ненадежнее ледок -- гнется, трещит, пружинит. А сам такой светленький, чистенький, как будто его и нет.

Перед последней протокой пришлось задуматься, потому что по протоке гуляла вода. Легкий ветерок (день был теплый, как бы даже летний) слегка рябил воду и справа и слева. Лишь в середине, против нас, горло протоки перехватило ледком. Впрочем, какой там ледок, не ледок, а пленочка. Казалось даже (так на самом деле и было), водяная рябь, плескаясь и колебля воду, съедала потихоньку ледяную перемычку. А к вечеру (как мы потом увидели) съела ее совсем.

Остров, вот он, на другом берегу протоки. Больше нет никаких преград между ним и нами, кроме как вода. Впрочем, почему вода. Какой-никакой, но есть ледок. Дела не так уж плохи. Неужели возвращаться в Москву от самой цели путешествия. Каких-то пятьдесят или тридцать метров -- чепуха.

Пешнями мы срубили средней величины ольху, обрубили сучья. Получилась длинная жердь, почти бревно. Теперь можно ползти по льду, а жердь толкать впереди себя на всякий случай. Если провалишься, за нее держаться, на ней выплыть на остров, бегом к избе, чтоб не замерзнуть. План четкий и ясный. Однако кто же первый? Нас было четверо. Взгляды наши как-то сами собой собрались все на Саше. Рассуждали мы так: во-первых, ты потяжелее нас, потолще, и уж если ты не провалишься, то проползем и мы. Во-вторых, и самое главное -- ты же Герой Советского Союза! Кто же, как не ты, должен подать нам всем пример?

Саша вдруг лег на берег плашмя, и не лег, а как-то очень шустро упал, как падают на учениях в армии, по-армейски грамотно, как если бы показывал новобранцам или сдавал экзамены, по-пластунски устремился вперед. Вот так, как эту жердь, он и толкал впереди себя пулемет, меняя огневую позицию где-нибудь под озером Балатоном.

Прополз он благополучно. Но слега, пущенная им обратно, доскользила только до середины ледяного пространства. На середине же, медленно повернувшись, как стрелка часов (чтобы еще подальше от нас оказался ее конец), остановилась.

Я тоже ведь когда-то ползал по-пластунски и тоже показывал новобранцам, как это делается. Но, право, теперь я меньше всего думал, высоко ли поднимается у меня задняя часть (именно на это обращают внимание в армии), а думал я о том, когда же пальцы мои дотронутся до такой, казалось бы, близкой ольховой жерди. Ведь и последние полметра могут разверзнуться под тобой. Особенно неприятно во время такого путешествия громкое, под самым животом, потрескивание льда и белые стрелы трещин, разбегающиеся в разные стороны.

Володя обрадовался нам, посадил нас всех в моторную лодку, и мы через Волгу ушли к устью реки Бабни. Володя уверил нас, что Бабня вся стоит и лед надежный.

Как ни странно, Бабня стояла. Небо было по-летнему голубое, и лед был голубой, и тепло было, как летом, и все было необыкновенно, неповторимо в этот день, не говоря уж о клеве. Такой клев, наверно, никогда больше не встретится на нашем рыбачьем пути.

Что бы такое значило? Сидишь с удочками где-нибудь в Журавлихе или где-нибудь на тихом лесном озере. Желтые кувшинки, белые лилии, которые, правда, не распустились еще в ранний рассветный час, но воображение уж видит их -- чистые, свежие, голубоватые, потому что прямо над ними ничего нет, кроме яркой, безоблачной синевы. Сквозь деревья пробиваются и ложатся на воду первые розоватые пятна -- заря.

Тепло. Пахнет речным туманом, который успел оторваться от воды и путается теперь в вершинах прибрежных деревьев, в верхушках черного елового леса на том берегу.

Пахнет мятой-травой. Наверно, вытирая руки пучком травы, размял стебель мяты, и вот теперь разливается в неподвижном воздухе ее крепкое, с холодком, благоухание.

Прислушаешься -- птицы поют, приглядишься -- сонные капли росы на траве и цветах. Благодать. К тому же сейчас, может быть, в следующую секунду, дрогнет как в зеркало впаянный поплавок и, морщиня зеркало и разрезая его, уверенно пойдет вкось под широкий глянцевитый лист кувшинки.

-- Саша, у тебя как, берет?

-- Хорошо берет.

-- И красота какая. И тишина. И запахи. И тепло.

-- Да, благодать... Но это все же не то. Вот погоди, придет ноябрь, начнется стужа, перволедок...

-- Не раздражай, не береди душу, словно не дождешься, когда придет ноябрь.

-- А помнишь, как мы один раз выехали в тридцати семиградусный мороз? Мотыль примерзает к пальцам, пальцы к мормышке, лунку каждую минуту затягивает льдом.

-- Фанатики. Я тогда сбежал с половины дня. С Варварой Ивановной варил уху.

-- Красота.

-- А помнишь, как один раз ехали на твоем "Москвиче" по тонкому льду и открыли дверцы, чтобы, если рухнем, повиснуть на дверцах?

-- Фанатики. Жаль мне "Москвичам-то, наверно, новый хозяин перекрасил его, и номер другой. Может, и встретишь на улице, не узнаешь.

-- А помнишь, как у Аркадия на мормышку щука взяла?

-- Не береди.

Солнце поднялось выше. Оно начинает пригревать. Оно просвечивает тихую речную воду.

-- Эх, брат, словно не дождешься, когда придет ноябрь, и стужа, и первый лед. Да мороз бы покрепче, да махнуть бы на Григоровы острова!

1963