— Зачем зря по базару толкаешься?

— Так просто, — ответил я.

— Не дело это — зря по базарам толкаться. Взял бы я тебя, может, да еду далеко — в Азию еду, басмачей бить.

Он погладил меня по голове широкой ладонью, помолчал, потом задумчиво сказал:

— Дочка у меня была — померла, пока я воевал. Ну, да ты в смерти не понимаешь, мал еще.

А я и действительно как-то не представлял себе, что девчонки тоже умирают. Ну, мальчишки, парни, мужчины — другое дело, с ними это случается. Но девочки при мне не умирали. Вдруг вот Валя умерла бы? Это в моем мозгу не укладывалось.

— Сахару хочешь? — спросил боец. И, не дождавшись ответа, вынул из кармана горсть рафинада.

— Грызи мое дорожное довольствие, а мне идти надо… — Он встал и зашагал к рынку.

Рассовывая сахар по карманам, я глядел ему вслед. Он вдруг обернулся, постоял на месте и пошел ко мне. Подойдя, он сунул мне что-то в карман курточки:

— На, тетке своей гайтан дай. Пусть тебя тетка подкормит, на приварок это тебе.

Он махнул рукой и широко зашагал в сторону, противоположную рынку. Я стал рассматривать вещь. Это был золотой круглый, плоский предмет с крышкой, как у часов. Внутри ничего, кроме царапин, не было. Я спрятал вещь в карман и стал ждать, не вернется ли боец в отставке. Но он ушел навсегда, и никогда больше я его не встречал.

Потом я дошел до сада, забрался под кусты, лежал там, грыз сахар и плакал.

Плакал я не то от горя, не то от радости — сам не знаю почему. Вернувшись на Последнюю улицу, я вручил тетке фитиль и вещицу.

— Где медальон украл? — сразу спросила она.

— Это дяденька один дал, чтобы я тебе дал, чтобы ты кормила меня лучше.

— Так я тебя плохо кормлю, дармоед! — воскликнула тетка. — А ну, поди сюда!

Но тут, как из-под земли, вырос Кургазов. Ловким, округлым движением вырвал он медальон из рук тетки и оглядел его:

— Дешевка, американское золото, — сказал он, опуская вещицу себе в карман.

— Это он мне принес… — заикнулась было тетка.

— Что я вижу, что я слышу в своем доме! — нараспев, театральным баритоном произнес Кургазов и, плавно замахнувшись, ребром ладони ударил тетку по загривку, — дал макаронину, как выражались ребята о таком приеме.

На этом дело и кончилось. Но в тот день я решил твердо: сбегу.

Я проснулся рано утром и еще не успел открыть глаза, как вспомнил: сегодня произойдет что-то очень важное. Я еще не мог спросонья сообразить, что именно произойдет, а сердце уже вспомнило, застучало гулко и тревожно. И тут-то я понял: ведь сегодня убегу, уеду отсюда. Тогда я пробудился окончательно и стал одеваться. И хоть было теплое, хорошее утро, но теперь, впервые в жизни, нужно было думать о будущем, и под курточку я натянул старую шерстяную фуфайку; рукава были рваные, руки у меня заблудились в дырах, но я все же надел ее.

Потом я пошел на станцию разведать, что и как. Мне очень хотелось уехать из городка на белом экспрессе, и нужно было узнать, когда он приходит и отходит.

Придя на станцию, я стал бродить по путям, но попадались всё взрослые люди, у них я не решался расспрашивать, — сразу догадаются, что хочу бежать. В станционном помещении я долго смотрел на расписание поездов, но поезда там были под номерами, а экспресса никакого не было.

Наконец я забрел к тупику. Здесь пахло старым шлаком, сорной травой, ржавчиной. Рельсы не блестели, они были тусклые, темные. Возле шпал на крупном каменистом песке, на черных сугробах шлака росли мелкие цветы на неуклюжих грубых стеблях; эти железнодорожные цветы растут только в полосе отчуждения, больше их нигде не увидишь. В стороне в два ряда стояли старые пассажирские вагоны, отъездившие свой век; их бока, когда-то ярко-желтые и зеленые, теперь были в подтеках сырости, в ржавых пятнах, стекол не было, и веселые нахальные воробьи пролетали вагоны насквозь. На одном вагоне было много пробоин и вмятин — память гражданской войны. «…аешь Крым!» — прочел я полустершуюся, еле видимую надпись, и мне вспомнился отец, убитый во время боев с белогвардейцами. Впрочем, отца я помнил смутно, помнил только, что он был высокого роста, а может быть, он мне просто казался таким, — ведь я тогда был совсем маленьким.

Долго разглядывал я вагон-ветеран. Вьющейся травой были обвиты спицы его чугунных колес, зеленые травинки колыхались на крыше, там, где виднелся маленький желобок для стока воды. У соседнего вагона я увидал мальчишку, который из песка возле шпал выбирал камешки и аккуратно клал их на рельсу.

— Ты это зачем? — со строгостью в голосе спросил я (мальчишка был младше меня).

— В воробьев кидать буду, — объяснил мне тот.

И чтобы показать на деле, как он употребляет свои боеприпасы, он левой рукой взял камешек и метнул в воробья, прыгавшего невдалеке. Однако безрезультатно.

— Совсем почти попал, — спокойно сказал мальчишка. И гордо добавил: — Я — левша, потому и такой меткий.

Возражать я не стал, а спросил насчет поезда. И вот я узнал, что белым экспрессом здешние железнодорожники называют товарный поезд, который возит молоко и разные молочные продукты в большой город Н-ск.

Узнав это, я был разочарован. Но сразу же и утешился: на товарном поезде будет легче уехать, — это я знал от одного беспризорника. Ведь на билет денег у меня не было. Да как-то и не думалось о деньгах; мне казалось, что они нужны только взрослым.

Ехать я намеревался не в Африку и даже не в Крым, а в Москву. Из слов покойной матери я помнил, что там, в Москве, живет ее брат. Названия улицы я не знал, но мне почему-то казалось, что это не так уж важно, — поищу и найду.

Возвращаясь со станции на Последнюю улицу, я прошел через весь Старо-Никольск. Шел я теперь по нему, как чужой, и замечал многое, чего не замечал прежде.

Не такой уж плохой это был городок.

А вот и парк. Здесь уже чувствовалась осень. Но было еще тепло, светло, безмятежно синим было небо. Легкий ветер тихо шуршал листвой, нес тонкие паутины.

В одной аллее навстречу мне попалась Валя. Шла она не одна, а со своим отцом, фотографом-художником.

— А вот и герой-знаменитость идет! — закричал навстречу мне Леопольд Барсуков. — Куда путь держишь, герой-знаменитость?

Запинаясь от смущения, я ответил, что гулял, гулял просто так. А сам смотрел на Валю; была в тот день она в голубом платье, а в руке держала веточку клена с порозовевшим листом.

— Ну, гуляй, гуляй, — сказал мне фотограф-художник, и они пошли дальше, свернули в другую аллею. Но с поворота аллеи Валя чуть обернулась назад, посмотрела на меня и улыбнулась мне. Никогда прежде не было этого.

В тот памятный день всё словно хотело удержать меня на Последней улице, отговорить от бегства. И тетка в этот день почему-то не бранилась и даже дала мне чашку молока. Правда, это был обрат, снятое молоко, которое она по дешевке брала на сепараторной станции для своей свиньи.

Пройдя в прихожую, я достал из-под кровати желтый фанерный баульчик, мою собственность, и стал перебирать вещи, лежавшие в нем. В дорогу надо было отобрать только самое необходимое.

Скрепя сердце вынул я и отложил в сторону два отстрелянных винтовочных патрона, фарфоровую лягушку с отбитой лапкой, пряжку от матросского ремня и рогатку.

Зато портрет киноартиста Вильяма Харта положил обратно в баульчик, так же поступил и с картинкой, вырезанной из журнала. На картинке была изображена девочка в синем платье, сидящая в лодке; косы ее свешивались в воду, и на кончике каждой косы было по рыболовному крючку, и видно было, как подплывает рыбина и разевает рот — сейчас клюнет. «Хитроумная рыбачка» — было написано под картиной. Лицом эта девочка слегка походила на Валю, — не оставлять же ее на произвол судьбы.

Из немногих книг, которые были у меня, я отобрал толстую, в позолоченной обложке, переводную книгу «Маленький путник на дальней дороге». Я ее уже читал, но взял с собой на всякий случай, в качестве дорожного справочника, потому что в ней рассказывалось об одном мальчике моего возраста, который тоже жил у какой-то дальней родственницы, а потом тоже сбежал к дяде. Правда, убегал он с иной целью, чем я: его дядюшка был миллионер, и мальчик тоже хотел стать миллионером, что в конце концов ему и удалось. Я же миллионером стать не собирался, потому что знал — они буржуи. Но все же я думал, что книжка эта мне поможет в дороге добрым советом.