Алексей Смирнов

Белый карандаш

Мы договорились встретиться в метро.

Я торчал внизу, у схода с эскалатора, прислонившись к стене и равнодушно следя за нарядным людским потоком. Горожане стекались в центр на народное гуляние; мелькали воздушные шары, прыгали раскидаи, сверкали карманные стробоскопические установки, пользоваться которыми в метро было строго запрещено.

"Вниманию пассажиров, - заговорила балюстрада. - На станции "Университетская" по техническим причинам выход в город закрыт. Пользуйтесь выходом на станции "Флагманская".

Через семь минут в толпе подземных щёк и задниц я увидел, наконец, счастливые золотые зубы Валентайна. Он был Валентин и невозможный ёрник; ни одно привычно звучавшее слово его не устраивало - он брал любое, присобачивал либо уменьшительный, либо увеличительный, либо вообще иноземный суффикс-префикс и защищался таким образом от суровой прозы обычных вещей.

- Извини, задержался, - Валентайн цапнул мою руку. - Давай отойдём куды-нибудь.

Мы прошли по платформе, пока не добрались до её конца; там, под витражом, Валентайн остановился и полез в деловой несессер, только что вошедший в моду.

- От тоби накладуйчики, - пробурчал он, роясь в бумагах и имея в виду накладные. - Усё тип-топ.

- Это за десятое, - заметил я ему, перебирая листы и любуясь печатями. Казалось, что каждый оттиск хранил в себе след животного раздражения, с которым неизвестные мне лица сдавали позиции и штамповали высочайшее "добро".

- Уй-юй-юй, - заволновался Валентайн, нырнул в несессер и выдернул новую порцию. - От за двенадцатое.

- Ага, - сказал я успокоенно, разглядывая пёстрые страницы. - Ну, теперь мы их обуем. Готовь точки к четвергу.

- К четвергу? - дела обязывали, конкретная реальность наступала, и Валентайн, тревожный перед правдой жизни, правильно назвал день недели.

- В среду - рано, в пятницу - поздно, - я пожал плечами. - Лучше четверга не придумаешь.

Он подумал, прикинул в уме и решил, что управится. На лице Валентайна написалось облегчение; он шутовски раскинул руки и чуть поклонился: дескать, есть, ваше высокопревосходительство.

"Вниманию пассажиров, - донеслось до нас. - На станции "Университетская" по техническим причинам выход в город закрыт. Выход в город на станции "Флагманская" ограничен. Пользуйтесь наземным транспортом, а также другими пересадочными пунктами".

- Я побегу, - сказал я. - А то совсем закроют.

- Чего там у них стряслось? - спросил Валентайн без особого интереса.

- Чёрт их знает, - я пожал плечами. - По-моему, какая-то авария на набережной.

- Ну, греби, мне сейчас дальшей ехать, - осклабился тот, кивая головой и снова ловя мою кисть. Мы попрощались, я посадил Валентайна в подоспевший состав и дождался, пока поезд тронется. Двери сомкнулись; мой товарищ, сверкая непрошибаемым золотом, помахал мне на прощание и так и уплыл в тоннель, маша рукой. Я проверил, на месте ли бумаги - они были на месте, за пазухой, свёрнутые в тугой рулон. Посмотрел на часы и увидел, что ещё успеваю в порт - очень кстати. Народные гуляния - это не про меня написано, деловые люди не знают праздников.

Возле эскалатора скопилась толпа, я пристроился сзади и мелко засеменил, глядя поверх голов. "Чёртова прорва, - подумал я тоскливо. Людей - как грязи". Сзади стали напирать; сквозь зубы ругаясь, я вытянул руки по швам и позволил затащить себя на ступеньку. Чуть поднявшись, оглянулся: внизу безропотно колыхалась перепревшая каша. Эскалатор остановился на середине пути, мне пришлось ухватиться за поручень и прошептать внутренним органам нехитрые слова утешения. Сердце и желудок, застигнутые врасплох, на миг напомнили просвещённому сознанию, что стоит им пожелать - и оно, сознание, пойдёт под нары, а то и к параше, а управление возьмут на себя седые ветераны, проверенные эволюцией.

Замешательство крепло. Лестница стояла, как вкопанная. Кое-кто, плюнув, захотел подняться пешком, но всё вверху было забито до отказа, и дальше нескольких шагов дело не пошло. Становилось жарко, на лицах сквозь праздник медленно проступала привычная злоба.

- В чём там дело? - заорал какой-то мужик, глядя в далёкий полукруг мёртвого света. - Чего людей-то маринуете?

Балюстрада молчала. С неё слетел казёный гонор, и все вдруг ощутили в её безмолвии нарастающую растерянность.

- Хулиганство какое, - запыхтели слева промтоварным голосом.

Мне захотелось бить и пинать ногами неважно кого, зубы сжались, глаза сузились, и все эти перемены в моём мироощущении случились полуосознанно не то, чтоб вовсе помимо воли, но при полном её попустительстве. Я снова обернулся и посмотрел вниз: там, словно островок среди враждебных волн, виднелся стеклянный стакан с упакованной в форму тёткой. Сотрудница метро стояла и слушала, что говорит ей трубка внутреннего телефона. Она стояла довольно долго, потом опустила трубку и, не садясь, взяла переговорник.

"Граждане пассажиры! - послышался живой, озабоченный голос. - По техническим причинам выход в город закрыт. Оба эскалатора сейчас будут переключены на спуск. Спускайтесь на платформу медленно, без давки, и дальше садитесь на поезда пятого радиуса. Ближайшие станции работают в ограниченном режиме, поэтому просим сохранять спокойствие и благоразумие".

- Что случилось? - завопили теперь со всех сторон. - Что случилось-то?!!

Крики, летевшие сверху, снизу, с боков пересекались где-то в центре, порождая квадро-эффект. Под ногами дёрнулось; те, кто рассчитывал выбраться к свету, обнаружили, что пятятся обратно и неуклюже затоптались, спеша развернуться. Их недовольство компенсировалось удовлетворением соседнего эскалатора, обитатели которого ехали, как и хотели изначально, на платформу. И этот соседний эскалатор был заполнен лишь наполовину, из чего делалось ясно, что там, в недоступных наземных далях, закрыли и вход.

- Что там такое, наверху? - кричала одна лестница другой: та, что хотела раньше вверх, той, что ехала к поездам.

- Нам не сказали! - кричали в ответ. - Что-то на набережной! Оцепили, повесили флажки! Никого не пускают!

"Холера, - подумал я, осатанев совершенно. - Как же, доберусь я до порта, держи карман. Представляю, что будет твориться в вагонах".

Очутившись на платформе, я счёл за лучшее остыть и отдаться стихии. Идя на таран, я выиграл бы, конечно, минуту-другую, но эти минуты погоды не делали. Но когда подошёл поезд, я не выдержал и втиснулся с первой же фалангой. Машинист справился с дверями только после шести безуспешных попыток; состав истерично вздохнул, дёрнулся и снова встал. У меня мелькнуло страшное предчувствие долгой стоянки в тоннеле; раздался новый яростный вздох, повторный рывок - и мы сдвинулись с места. Мне, прижатому к какому-то сверкающему выступу, не оставалось ничего другого, кроме как слушать сдавленные речи пассажиров. Я надеялся с их помощью разобраться в происходящем, но вокруг меня жаловались на жару, духоту, ругали власти сперва городские, потом - федеральные, однако ничего внятного я так и не услышал. В глубине вагона раздался громкий хлопок: лопнул воздушный шар; кто-то процедил испуганное "господи, боже ты мой", а кто-то ещё - казнитель шара, вероятно, - ненатурально засмеялся.

Мы не застряли, но зато убийственно медленно двигались. Когда поезд добрался до следующей станции, меня можно было выжимать - и это со мной незамедлительно проделали. Вылетев на перрон, я не почувствовал разницы между ним и вагоном. Глотая тёплый удушливый воздух ртом, а ушами - обрывки случайных фраз, я начал изнурительное движение к выходу. Балюстрада, спятив, бубнила рекламу, и это тошнотворное камлание через каждые пять-десять секунд прерывалось распоряжениями и увещеваниями дежурной по станции. Напрасно пытаясь упорядочить пассажиропоток, она выкрикивала какие-то нелепые, бессмысленные команды, тогда как сама уже ничего не понимала и не видела.