Конечно, я этим отнюдь не хочу сказать, что отдельные представители западного сменовехизма персонально утратили право на уважение. Совсем нет. Я говорю о движении в его целом.

Вместе с тем, я убежден, что объективно исторически и коммуноиды тоже имеют свой смысл, своей мимикрией приносят пользу. "Страсти индивидуумов" удачно используются логикой истории. Каждому свое. В процессе обмирщения коммунизма -- как же обойтись без коммуноидов?..

Но довольно о них: dixi et animum levavi. Среди других попутчиков успел прикоснуться к среде литераторов-беллетристов. Если угодно, тоже некоторым образом коммуноиды. Только у них это выходит как-то проще, естественнее, безобиднее. Ведь они же не политики, не идеологи. "Сочувствуют революции", занимаются "целевой" литературой, фиксируют момент. Сейчас, по причине деревенской ориентации, особый спрос на деревенские темы. Пишут, потрафляют смычке... Дети рафинированного декаданса, уже раз настраивавшие свои лиры на рабочий лад, теперь они их перестраивают на мужичий. Но и это, в общем, не вредит; напротив, разнообразят технику, расширяют кругозор, приближаются к быту. Пригодится. Одновременно пишут кое-что и "для души".

Хорошо работает и литературная молодежь. По-прежнему стиль -богемный. Одни флиртуют с революцией, другие и впрямь в нее влюблены кипучей юношеской любовью, третьи норовят вступить с ней в брак по расчету. Влюбленные дуются на нэп, ревнуют к нему революцию и жеманно повторяют за Асеевым, -

Как я стану твоим поэтом,

Коммунизма племя,

Если крашено рыжим цветом,

А не красным, время?!..

Шумят и плодятся мелкие распри маленьких литературных школок. По большей части, оспаривают друг у друга право на революционность, на новаторство, на "антимещанство". В этой насыщенной атмосфере формируются и зреют некоторые бесспорные таланты. Созреют -- и сбросят "школьничество", как детскую рубашку. Кое-кто из них уже и сбрасывает ее: взять хотя бы Есенина...

Словом, жизнь кипит. Нельзя отрицать, что кризис жизни дал литературе мощный импульс. Долго она будет переваривать переворот. Ясно при этом, что реально, объективно осознать революцию удастся не революционной, я пореволюционной литературе... Вероятно, она уже зарождается, вынашивается теперь в подсознательных интуициях попутчиков, да и не только попутчиков.

Теперь об "интеллигенции просто". Она много забыла и многому научилась. Она стала "служилой", спецовской по преимуществу. Служит за совесть, "лояльно" -- "сотрудничество" уже давно перестало быть проблемой.

Но, служа, отнюдь не умирает духовно. Она интенсивно живет, размышляет, наблюдает, проделывает большую работу мысли. Только эта работа не воплощается в журналы, газеты, мало объективируется вовне:

-- Но зато в сердцах пишутся томы!

Невольно вспоминаются тридцатые и сороковые годы прошлого века. Как и тогда, общественное сознание ушло в маленькие домашние кружки, где за чаем ведутся долгие беседы о сегодняшнем дне, о завтрашнем, о будущем России, о русской культуре, о Европе, американизме и т. д. И за этими беседами услышишь и вдумчивые анализы, и полеты изящной фантазии, и философию пережитого, и зачатки каких-то грядущих идеологий. Духовный облик интеллигенции стал гораздо содержательнее, глубже, интереснее.

На поверхности -- официальные каноны и догматы революции. Диктатура этих догматов и канонов. Так нужно. К ним привыкли, их не оспаривают, и в служебные часы они автоматически приемлются к руководству.

Но, разумеется, они не могут загасить исканий, устранить сомнений, пресечь рефлексию. Однообразие утомляет. Повсюду, даже и в нетренированных мозгах, подчас рождается потребность обойти догмат, "своим глупым разумом пожить". Сами каноны для своего вящщего торжества временами жаждут критики: не отсюда ли и периодические диспуты советских златоустов с опытно-показательными "идеалистами", священниками, буржуями?..

Вне служебных часов, вечерком, за чаем, когда нет принудительных норм мысли и предуказанных форм слова -- так хорошо, плодотворно беседуется. Проверяешь себя, многое уясняется, многое передумывается, раскрывается, углубляется. Так и живут "двойною жизнью".

Старая интеллигенция переродилась: "интеллигентщина" в ней приказала долго жить. По иному воспринимает она окружающее. Совсем иной стиль. Только раз или два в беседах пахнуло на меня былым радикализмом, благочестием "Русских Ведомостей". Но это уже нечто ископаемое даже и среди откровенных, подспудных "зачайных" собеседований...

Не без юмора вспоминают об Иване Александровиче Ильине, до самой своей высылки не покидавшем позы обличителя и пророка:

-- Нельзя же вечно обличать. Нельзя же вечно произносить Rede an die russische Nation. Под конец он стал всем несносен, несмотря на свои таланты и достоинства. Все от него устали. И, грешным делом, облегченно вздохнули, сердечно распрощавшись с ним на вокзале: после его отъезда куда легче и проще стало...

Это признание одного из очень известных московских интеллигентов -- прекрасный психологический документ. Догмат "непримиримости" в русских условиях стал фальшивым и бессмысленным уже в 21 году. Его можно было спасать лишь своеобразным моральным гипнозом, психическим насилием. И он прочно перекочевал за границу, где нетрудно разгуливать на пустейших обличительских ходулях и хранить белоснежными ризы андерсеновского короля.

Конечно, насчет "гражданских свобод" и посейчас в России дело обстоит более чем скромно. Но ведь на то -- сложные исторические причины. Их не изжить напыщенной проповедью. Это понимает квалифицированная интеллигенция, умудренная опытом протекших лет.

Не будем замалчивать факта: она переносит нынешний режим не без душевных страданий. Особенно ей трудно без свободы слова, без свободы научного исследования. Можно и должно сочувствовать этим страданиям. Но нужно согласиться: они осмысленны и... в известной мере заслужены. Они посланы для вразумления и исправления.

У Макса Штирнера есть один циничный, но меткий афоризм:

-- Предоставьте овцам свободу слова: все равно, они будут только блеять.

Слишком долго наша интеллигенция исповедовала и проповедовала "оппозицию, как мировоззрение", чтобы не пришла Немезида. Видно, слишком уж односторонне и однообразно пользовалась она своей относительной свободой, раз история подшутила над ней такую неслыханно злую шутку. "Довольно-де блеять о высшей политике". Пусть, мол, теперь статистики вместо того, чтобы свободно обличать язвы существующего строя, прилежнее займутся подсчетом цифр для Госплана. Тут у них полная свобода слова устного и печатного.

Это цинично? -- Пожалуй. Это должно быть и будет изжито? -Разумеется. Но не будем прикрашивать уроков жизни, чтобы не заслужить от нее еще более обидных предметных уроков. Разве не поучительно видеть ныне какого-либо знакомого забияку из "политической оппозиции" за кропотливой и мирной работой в госучреждении, кооперации, банке? Его уже почти и не узнать: стал куда деловитей, обстоятельней, толковее. И, главное, скромнее. Необходимо коренным образом переломить старорежимную интеллигентскую психологию с ее "политическим монодеизмом" ("Вехи"). Дело большое, для него требуется время. И сильные средства.

Конечно, некоторые индивидуальные жизни коверкаются в этом суровом и сложном процессе, -

-- Я могу быть хорошим приват-доцентом, а меня заставляют быть плохим делопроизводителем! -- с горькой иронией говорил мне один из умных и милых моих друзей по университету.

Он прав. Но кто же виноват, что нас с ним угораздило не во-время уродиться русскими приват-доцентами права!.. Мир не увидит пары или двух пар лишних диссертаций о Бенжамене Констане, Спинозе, или праве veto в западных конституциях, но зато узрел одного посредственного делопроизводителя госучреждения в Москве и одного посредственного "работника на транспорте" в Маньчжурии. Потерял ли он что-либо от того?.. Для нас двоих быть-может это и потеря, но все же не будем чересчур насиловать перспективу. Всякое время имеет свою логику. Попробуем понять ее и смириться перед ее смыслом. Тем более что, готовясь к несостоявшимся диссертациям, мы успели-таки в умных книгах вычитать один неплохой философский девиз: