— Вы меня поняли, седьмой? — лязгнул закаленной сталью Полковник.

— Так точно!..

— Выполняйте!

Динамик щелкнул. Язык моментально высох и превратился в наждак, я сглотнул. Ошалевшие мысли взвизгнули и принялись гонять чехарду.

«Дьявольщина! Абсурд!.. Это же — провокация на двести процентов! В Уставе ясно сказано: «…Инспектор обязан пресекать любые попытки…» тьфу!.. Какой Устав, дружище, если сам Полковник лепит такие приказы?!.. А добродетельные, лояльные «миряне»? За что они избили Седого?! Он же правду сказал, даже я это понял!.. Так какой же Порядок мне надо защищать? От кого?!.. И если «желтым» разрешили, то Полковник…»

Чехарда стремительно превращалась в скачки. Топот в голове заглушал крики на Площади. Я закрыл глаза.

«Трус! Слюнтяй! Немедленно прикажи прекратить избиение! Какой ты, к дьяволу, Страж? Не позорь отца!.. Что происходит?!.. Это невыносимо! Что мне делать?.. А что тебе дороже: твоя шкура или жизнь сотен людей, виновных только в том, что они думают иначе? Ну, Страж, решайся! Там же бьют твоих братьев, сестер… Но Полковник… К чертям такого Полковника! Ты должен сам думать, сам принимать решения, не по приказу, по совести — потому что иначе никогда не найдешь ни Колдуна, ни себя, ни собственной жизни! Ты не сможешь стать Человеком!..»

— Эй, Инспектор! — знакомый, глуховатый голос прямо над ухом заставил вздрогнуть.

Я судорожно дернулся назад, тело непроизвольно сжалось, нервы звенели на пределе. На месте капрала сидел Стойкий в своем зловещем комбинезоне и крылатом берете. Как всегда, волчья улыбка, а между колен — короткий черный автомат.

— Ты чего на меня уставился? Ты туда смотри, — Стойкий кивнул в сторону Площади.

Улыбка скверным гримом сползала с его лица.

— Или ты уже не Инспектор Порядка? Или побоище — это у вас в порядке вещей?

Я замотал головой, слова застряли где-то в глотке, на шее висел трехпудовый «кирпич», не давая выпрямиться, а взгляд упорно цеплялся за ногу в высоком армейском ботинке, торчавшую из-под машины позади Стойкого.

— Так, — подытожил он, — значит, мальчику погрозили пальчиком?..

Стойкий выдернул из гнезда радиофон, но в этот момент что-то изменилось вокруг, или во мне?.. Рука будто сама потянулась и забрала у Стойкого радиофон, «кирпич» исчез, голова стала предельно ясной, чехарда и споры прекратились мгновенно — я снова был одним человеком, но — другим!.. Это новое чувство оказалось настолько сильным и необычным, что я даже не смог ему удивиться — просто принял, как само собой разумеющееся — и решительно поднес к губам передатчик:

— Внимание! Седьмой на связи!.. Приказываю: прекратить беспорядки у трибуны! «Желтых» — в кутузку! Вперед!..

Стойкий одобрительно хмыкнул, спрыгнул на асфальт и посмотрел из-под руки на Площадь. Я — тоже. Там в нескольких местах образовались завалы из тел, попавших под дубинки и нун-чаки «мирян». Но со всех сторон к трибуне уже пробивались светлые клинья Стражей в полной экипировке.

Стойкий закурил, пару раз глубоко затянулся, по-солдатски, повесил автомат на плечо и повернулся ко мне.

— Спасибо, Инспектор! — он снова оскалился. — Штаны не забудь сменить!..

Стойкий исчез, будто сквозь землю провалился, хотя, по-моему, в данной ситуации провалиться должен был я. В голове воцарилась космическая тишина. Все было кончено: и на Площади, и… Думать тоже не хотелось. Я вылез из машины, выволок бесчувственного капрала из-под кузова и, запихнув его на заднее сиденье джипа, медленно побрел прочь…

Дверь мне открыл Седой. Он удивленно и настороженно посмотрел на меня. Левая половина его лица опухла и имела сиреневый оттенок, под глазом расплывался черно-синий кровоподтек, но держался Седой спокойно и уверенно.

— Что вам угодно, Страж?

— Я не Страж. Уже… А нужны мне вы, — я старался, чтобы голос не дрожал.

Уверенность в том, что нужно идти к Седому, что только он сможет, наконец, все расставить на свои места в этом сумасшедшем мире (и мире ли вообще?..) так прочно засела в мозгу, что я даже не попытался осмыслить ее.

— Можно войти?

— Прошу, — он отступил вглубь прихожей, щелкнул выключателем.

В ярком, «дневном» свете стало еще яснее видно, как жестоко его избили. Я не мог оторваться от огромного синяка в пол-лица и чувствовал, как стыд снова противно сжимает внутренности и скребется в горле. Сделав над собой усилие, я сказал:

— Я ищу человека под псевдонимом Колдун. Вы можете помочь найти его?

Седой нисколько не удивился просьбе, будто ожидал ее услышать — моя уверенность еще больше укрепилась от этого — и сделал приглашающий жест рукой в сторону комнаты.

— Прошу вас, располагайтесь, молодой человек, — мягко произнес он. Кофе? Тоник?

— Кофе, если не трудно…

Немного погодя, устроившись за низким журнальным столиком с кофейником и молочником, хозяин предложил:

— Расскажите подробней, в чем дело?

— Сегодня на Площади я возглавлял охрану митинга. Когда началась драка, я получил приказ не вмешиваться, но… нарушил его, отчасти, как мне кажется, даже не по своей воле. Сейчас я, как вы понимаете, уже не Инспектор Порядка… — я выжидательно замолчал.

— Зачем вам Колдун? — серые, проницательные глаза смотрели в упор.

— Я… слышал, что он помогает людям, попавшим в трудное положение…

— А вы считаете себя в трудном положении?

— В общем-то, да… до некоторой степени, — я немного растерялся от жестокого вопроса. — Да!

— Понятно. Пейте кофе.

Седой встал, поморщившись от боли, несколько раз прошелся по комнате, потом сел в глубокое кресло в дальнем углу, так что почти не стал виден.

— Вы сказали правду? — вопрос прозвучал, как выстрел.

Я заколебался: если признаться — блокировка и кома, как пить дать, а если — нет?..

— Почему вас называют «язычником»? — вместо ответа спросил я.

Он не стал повторять свой вопрос.

— Честно говоря, не знаю, — ответил, прихлебывая кофе. — Вероятно, за мои способности к ораторству, а может быть — за мысли, которые проповедую.

— Вы верите в то, что говорите?

— Конечно. Разве может человек убеждать других, если сам не верит? И потом: я говорю правду. Достоверную, а не официальную.

Он отвечал охотно, быстро, просто.

Слишком просто!

— А где гарантия ваших слов? Откуда такая уверенность в правоте? мне вдруг захотелось задеть его.

— Гарантия одна — честность. А уверенность идет от знания, она — в обладании информацией. Я знаю то, о чем говорю, и хочу, чтобы это же знали все люди. В том числе и вы.

Холодок подозрения скользнул между лопаток, но я сдержался.

— А если я не хочу знать?

Седой чуть подался вперед, словно пытаясь рассмотреть выражение моего лица. В комнате повисла странная неуловимая тишина — как короткое затишье перед шквалом в грозу. У меня возникло сильнейшее чувство опасности, или нет — раскрытия тайны, или нет — истины?!.. Я видел в глазах Седого борьбу настороженности и сомнения с желанием правды и радостью знания.

— Послушайте одну древнюю притчу, молодой человек, — заговорил наконец он. — Древние были намного мудрее, терпимей и дальновиднее нас нынешних… Жили когда-то три брата-близнеца. Покуда были живы их родители, не ведали они ни нужды, ни голода, ни холода — всего в доме было в достатке. Но вот пришел срок и похоронили братья родителей. Какое-то время жили они старыми запасами, но и они закончились, и тогда призадумались братья — как же дальше жить?.. И сказал один брат: «Пойду-ка я в страны дальние, погляжу как другие живут, поучусь у них уму-разуму, да и сам чего-нибудь им поведаю, глядишь — и польза всем какая выйдет!» Тут второй брат говорит: «А я останусь в доме родительском, буду землю пахать, за хозяйством присматривать, кров родной от обид стеречь, дабы детям и внукам было где жить, да что помнить!» А третий братец, самый ленивый, ничего не сказал, но про себя думку такую удумал: «Дураков работа любит, а я с миру по нитке насобираю, глядишь — и рубаху шить не придется!» На том и разошлись братья в разные стороны. Сколько времени прошло, сколько вод утекло — неведано, но только молва сказывает, что один из братьев и поныне здравствует у родного очага, большая и крепкая семья у него, дети здоровы, внуки работящие, хозяйство доброе, досмотр за ним строгий. Про другого говорят, нашел он в краю далеком, что за горами самыми высокими, у моря теплого, новую родину, почет и уважение у тамошних людей снискал за ум, доброту да любовь к труду всякому. А про третьего брата с тех пор кроме как про побирушку да прихлебателя замызганного, в рубахе с чужого плеча, никто и не вспоминает. Бродит он, сказывают, из города в город, из страны в страну, лопочет что-то на языках чужеземных, а свой-то помнит ли?.. Может и нашел бы себе пристанище наконец, да только вот лень, говорят, вперед его родилась, все чужими трудами прожить норовит, чужими заслугами прославиться, а кому ж такое по душе?..