Утомительно было лазить из ямы в яму под неистово палящим солнцем. Комбинезон у меня пропылился насквозь, в глазах рябило, пальцы — основной «инструмент», которым я разгребал песок, одеревенели и не гнулись. А все тщетно: ни одной, даже пустяковой находки.

— Ладно, вижу, что вы хорошо тут все подчистили и без меня, — сказал я Павлику, неотступной тенью шагавшему за мной из раскопа в раскоп. — Остальное осмотрим после обеда.

За время обеденного перерыва предстояло раздать рабочим деньги, привезенные из Каира. Происходила эта торжественная церемония на пыльной площади перед домом раиса.

Как и все дома в селении, он напоминал маленькую мрачноватую крепость: ни одно окно не смотрит на улицу, глухие серые глинобитные стены. Только над дверью, радуя глаз своей пестротой, вмазаны в стену, по местному обычаю, разноцветные фарфоровые тарелки. Кроме того, эта стена была еще расписана яркими узорами. Помимо привычного геометрического орнамента, не менявшегося, кажется, со времен фараонов, тут встречались изображения вполне современных и совсем неожиданных вещей: велосипеда, радиоприемника, даже худосочной девицы в громадной шляпе, явно перерисованной неумелой рукой из какого-то журнала мод.

Раис, преисполненный гордости, сидел на коврике под деревом и сосредоточенно отсчитывал деньги. Никаких записей он не вел, но все помнил, и споров обычно не возникало. Рабочие цепочкой выстроились перед ним, растянувшись вдоль улицы, словно какая-то удивительная белоснежная змея. Все они ради такого случая надели чистые праздничные галабии и тоже были сосредоточенны и молчаливы.

Каждый раз, отдав деньги, раис внушительно разглаживал свои длинные черные усы. Рабочий пересчитывал монеты, жарко и шумно дышал на маленькую медную печатку с вырезанной на ней своей фамилией и осторожно прикладывал ее к списку — почти все, к сожалению, были так неграмотны, что даже не умели расписываться. И только проделав всю эту сложную церемонию, рабочий радостно, во весь рот улыбался и, весело гремя монетами в кулаке, отходил в сторону, уступая место следующему. А раис привычным движением брался за усы…

Ханусси тоже постарался ради праздника. С многозначительным и величавым видом он поставил на деревянный стол под навесом, и так уже загроможденный тарелками с помидорами, яблоками, зеленым салатом, громадное дымящееся блюдо фатты. Эта замысловатая и острая похлебка из мясного бульона с рисом, куда мелко крошат телятину, — да еще к ней подается вкуснейший поджаренный хлеб, предварительно вымоченный в уксусе, — всем нам особенно пришлась по вкусу. Ее называли возвышенно: «Блюдо э 1». Появление его было встречено весьма радостными и нетерпеливыми возгласами. Но лицо старого повара оставалось невозмутимым, как у прославленного профессора во время показательной операции.

Все оживились, загремели ложками, потянулись к заветному блюду, как вдруг Павлик сказал:

— А к нам, кажется, гости…

Он смотрел в сторону реки, и теперь все, как по команде, тоже повернулись туда. В самом деле, к берегу, держа курс явно на наш лагерь, приближалась небольшая самоходная баржа с тупым, закругленным носом.

Кто это мог быть? Наши коллеги? Многие археологи из других стран предпочитали не устраивать постоянных лагерей на берегу, а пользоваться вот такими баржами, перегоняя их с места на место. Баржа приближалась, и уже хорошо можно было рассмотреть людей в пробковых тропических шлемах, столпившихся под заплатанным парусиновым тентом. Да, это, несомненно, были какие-то археологи: на стене рубки грубо намалевана немножко утрированная богиня Маат.

Мы поспешили к берегу. Баржа ткнулась носом в отмель. Сбросили деревянные сходни, и по ним легко соскочил на мокрый песок худенький невысокий человек в шортах, с очень нервным и подвижным лицом, заросшим седоватой щетиной.

— Хау ду ю ду! — небрежно сказал он, помахивая над головой шлемом. — Как поживаете, коллеги?

Потом, водрузив шлем на голову, он протянул мне руку и представился:

— Лесли Вудсток, старый гробокопатель.

Я назвал себя.

— Очень приятно. Прошу извинить за несколько неофициальный костюм и это, — он похлопал себя по небритой щеке. — Как говорится: «а lа guerre comnne a la guerre», не так ли?

Говорил он быстро, с какой-то немножко наигранной, лихорадочной веселостью, и все лицо у него подергивалось, словно от нервного тика. Но голубые глаза под нависшими бровями были печальны и со слезой, как у побитой собаки. От него заметно попахивало спиртом.

— Вы не родственник профессора Вудстока? — начал я, но он тут же перебил:

— Да. Сын. Того самого, знаменитого… Как видите, это у нас наследственное. А это руководитель нашей небольшой экспедиции господин Афанасопуло. Я же, так сказать, главный научный консультант, не более…

Торопливо выпалив все это. он подтащил меня за руку к стоявшему в молчаливом ожидании на сходнях очень высокому и стройному человеку лет пятидесяти в засаленной красной феске. Она никак не вязалась со строгим черным костюмом и белым накрахмаленным воротничком, которыми странный господин Афанасопуло словно делал вызов палящей нубийской жаре. А усы у него были такие черные и длинные, что сразу померк наш горделивый раис.

— Бонжур, мосье, — изысканно приветствовал меня начальник экспедиции, и это были, пожалуй, единственные слова, которые мы от него услышали.

Больше на берег никто не сходил. Остальные участники экспедиции разглядывали нас с палубы. Признаться, их вид несколько удивил меня, как и причудливый костюм господина Афанасопуло. Тут были три европейца неопределенных национальностей, один несомненный представитель Малой Азии — не то сириец, не то турок, и два рослых, плечистых негра-суданца, похожих друг на друга, словно близнецы. Была еще какая-то сильно накрашенная девица в черных очках.

Я невольно поймал себя на мысли, что ни одно из этих лиц не было отмечено печатью «высокого интеллекта» или «искажено работой мысли», как выразился бы Остап Бендер. Но мало ли какие могут быть лица у археологов…

Мы пригласили гостей к столу. Только Вудсток и Афанасопуло с готовностью поклонились. Остальные продолжали уныло посматривать на нас сверху. Один из негров проворчал что-то невнятное, но начальник экспедиции внимательно посмотрел на него — и тот поспешил отойти от борта.

Повар Ханусси, уже успел приготовить и ставил на стол второе блюдо с ароматной фаттой. Мне показалось, будто при виде наших гостей по всегда невозмутимому лицу старого повара промелькнула какая-то тень. Или он был знаком с ними раньше? Но ни Вудсток, ни Афанасопуло не обратили на старика никакого внимания — значит, я ошибся.

Ради гостей я решил отступить от сурового «сухого закона», царившего у нас в экспедиции, и достал из чемодана припасенную бутылку столичной водки. Вудсток подсел к ней поближе и начал болтать без умолку о непревзойденных качествах русской водки, о трудностях экспедиционной жизни, о том, что египетские блюда слишком остры для европейского желудка, а женщины — некрасивы. Афанасопуло только искоса поглядывал на него, разглаживая свои усы. Пил он только кофе.

Будсток, казалось, был увлечен разговором, но глаза его все время внимательно и оценивающе изучали лица сидящих за столом. И я, следя за его взглядом, тоже как бы заново рассматривал своих сотрудников и помощников.

Увлеченно слушает говорливого гостя худенький и подвижный Женя Лавровский. Он поддакивает, кивает, восхищенно качает лохматой головой, на загорелом лице его стремительно сменяются выражения то испуга, то восторга. Наверное, Вудстоку он кажется доверчивым подростком, недаром англичанин так часто поворачивается к нему, как к самому благодарному слушателю. Но мы-то знаем, что Женя просто превосходный мимический актер. К тому же он талантливый лингвист, превосходно говорит по-арабски и знает все местные обычаи настолько, что его частенько принимают за студента-египтянина, приехавшего с нами из Каира. Глаза его смеются над рассказчиком, и дважды он уже успел лукаво подмигнуть мне.