И так будет всегда, всю жизнь.

Едва новая звезда взошла на петербургском оперном небосклоне, как немедля сыскались многочисленные «астрономы», желавшие поближе рассмотреть светило и поклоняться ему. Среди них были сын директора Императорских театров Гедеонов и молодой Иван Тургенев.

С помощью всемогущего Гедеонова при Оперном театре было устроено небольшое теплое помещение, где Полина Виардо могла отдыхать между репетициями. Это было нечто вроде святилища, куда вход был открыт только этим поклонникам, сообщество которых получило в Петербурге название «Четыре лапы». И вот почему. Словно нарочно, все поклонники Полины оказались завзятые охотники, причем не только охотники до прекрасного пола, а в прямом смысле – на дичь и на зверей. И как-то раз они поднесли повелительнице своих сердец огромную медвежью шкуру – их общую добычу. Полина велела позолотить на ней когти, и теперь при каждой лапе сидел один из ее поклонников, а она восседала в центре шкуры, одетая в кружевной пеньюар, и внимала забавным охотничьим байкам или изъявлениям чувств – вполне невинным, впрочем.

Что и говорить, трое и впрямь вполне невинно ее «обожали». Четвертый, Тургенев, был влюблен страстно, однако целый год не получал от дамы своего сердца совершенно ничего, кроме легких знаков внимания. Например, однажды Полина натерла ему виски одеколоном (у него болела голова), и он явился к Некрасову в полном экстазе, подробно описывал свои ощущения, когда ее пальчики касались его лица...

Ну это правда, что сначала Тургенев был для Полины просто одним из многих. Он так смущался в ее присутствии, так робел, так терялся... Просто очередной русский увалень! Как это ни смешно, привлек внимание Полины к Ивану Сергеевичу не кто иной, как Луи Виардо. Он сделался в России страстным охотником и на этой почве сдружился с Тургеневым. Тот пользовался любой возможностью приблизиться к своей диве и согласен был даже с ее мужем поболтать об утках, зайцах, лисах и борзых псах.

А практичный Виардо уже трезво оценивал успехи своей жены в России. Да, огромные деньги (они дали возможность супругам купить Куртавнель – очаровательный замок недалеко от Парижа), да, подарки – драгоценные вазы, браслеты, кольца, подвески, всяческие изящные, баснословно дорогие безделушки. Да, овации – на одном из представлений Полину вызывали восемнадцать (!!!) раз. Но они по-прежнему – всего лишь игрушки для высшего общества, всего лишь «актеришки». Свет не принимает их всерьез. А вот Тургенев... Он отлично образован, именит, богат и щедр до умопомрачения, у него возвышенный ум и скромное сердце, он талантлив, наконец! Аристократ с открытым сердцем, которое он готов бросить к ногам Полины по первому ее знаку... Такого человека хорошо бы иметь в своем близком круге.

Разумеется, муж не подталкивал Полину в объятия этого русского. Просто намекал, что вот именно с ним надо быть поприветливее... Грядущего пожара чувств ничто не предвещало, Луи был совершенно спокоен за свое имя и честь.

Началось с того, что Тургенев – по протекции мсье Виардо – начал давать Полине уроки русского языка. Она оказалась очень способной и уже через несколько недель, на гастролях в Москве, спела романс Алябьева «Соловей» по-русски. И произвела фурор. В те времена романс на стихи Дельвига пелся почти полностью, он еще не подвергся музыкальной редукции, еще не свелся к одним только эффектным фиоритурам, поэтому неудивительно, что отличный выговор Полины был отмечен слушателями восторженно.

На эти московские гастроли Тургенев, разумеется, помчался вслед за Виардо, и вот тут-то супругом было замечено, как смотрит Полина на своего учителя, когда поет:

Ох уж эти отношения между учителем и ученицей... Сколько сердец они разбили, сколько бед принесли... И сколько счастья!

Как ни готовил себя Луи Виардо к появлению поклонников в жизни жены, как ни поощрял обожание Тургенева, а все же он ненавидел двусмысленные положения и потому очень быстро почувствовал себя в суровом русском климате нездоровым (он вообще был чрезвычайно мнителен и свое здоровье берег истово) и отбыл во Францию.

Полина осталась, окруженная неистовым поклонением Тургенева. И вот как-то раз она ощутила, что удовольствие и гордость от его поклонения сменились в ее душе желанием отдать себя в его власть. А может быть, она захотела упрочить плотской связью собственную власть над ним? Это только иллюзия, будто актеры живут в мире призрачном, выдуманном. Они навязывают этот мир своим зрителям, а сами очень четко проводят границу между игрой и реальностью... Так или иначе, они стали любовниками и не смогли скрыть этого от людей и света. Вернее, не сочли нужным скрывать.

«Здоровое, бодрое сердце Ивана Сергеевича было тогда полно очаровательной испанкой, мадам Виардо, – вспоминал о том времени художник Илья Репин. – И я был свидетелем этого беспримерного очарования этого полубога, каким был Тургенев.

Однажды утром Иван Сергеевич особенно восторженно-выразительно объявил мне, чтобы я приготовился: сегодня нас посетит м-м Виардо.

Звонок!.. И я не узнал Ивана Сергеевича – он был уже озарен розовым восторгом! Как он помолодел! Он бросился к дверям, приветствовал, суетился – куда посадить м-м Виардо. Я был уже заранее инсценирован – как мне кланяться, что говорить – не много, по моим знаниям языка... М-м Виардо действительно очаровательная женщина, с нею интересно и весело. Но на нее не надо было глядеть анфас – лицо было неправильно, но глаза, голос, грация движений!.. Да, эта фея была уже высшей породы ... Как есть: это уже высшая порода!»

Именно в эти дни Варвара Петровна Тургенева ездила в оперу, платя за ложу в бельэтаже безумные, бешеные деньги – восемьдесят рублей, и безуспешно ждала сына к обеду. С нескрываемой ненавистью констатировала она в письме своей приятельнице Карповой:

«Всегда весь театр полон. Здесь все от нее без ума, кроме меня. Собою безобразна. Но полюбится сатана лучше сокола для иного. Я много имела неудовольствия!»

Ревнивой матери удалось перевести дух с неким подобием облегчения, когда «цыганка» в конце театрального сезона уехала во Францию, где ее ожидал муж. «Может, образумятся?» – от души надеялась она. А ее сын, проводивший это время в Парголове вместе со своим новым другом Виссарионом Белинским, знал про себя: нет, он не образумится никогда. И Тургенев от души надеялся , что Полина тоже не образумится. Письма его сдержанны, спокойны, приличны со всех сторон, откуда ни взгляни, но полны намеков, полунамеков, намеков на намеки... Такое ощущение, что Тургенев боялся чужого глаза, который может прочесть эти строки:

«...Что касается меня, то я со времени Вашего отъезда веду очень спокойную жизнь, работаю много и с достаточным успехом. Если Вы не приедете зимой в Россию, то я надеюсь, что буду иметь удовольствие встретить вас где-нибудь в Европе в будущем году, так как собираюсь туда отправиться.

Вспоминайте иногда обо мне во время прогулок близ Куртавнеля. Ich bin immer der seide und werde es ewig bleiben [8] . Возвращайтесь к нам такой, какой уехали. Здесь вы найдете все таким же, каким оставили. Итак, до свиданья, рано или поздно».

Самое откровенное выражение этого послания трогательно спряталось за немецкий язык, которого, впрочем, в те поры в обществе только уж самые неучи не знали. Вообще все сохранившиеся письма Тургенева весьма благопристойны. И, читая их, даже странно представить себе, что он был всецело подвластен этой неистовой страсти, которая четыре десятилетия, до последнего дыхания, держала его в плену. Да, мадам Полина слишком старательно заботилась о своей репутации, она уничтожила огромное количество дневников и писем Ивана Сергеевича – все, что выходило за рамки обывательской морали, было предано огню, пропало навсегда. Намеки, полунамеки, намеки на намеки – вот что осталось нам на память об этой великой, невероятной любви.