Кончилась глава.

Салли Эббот улыбнулась. Книга, чем дальше, становилась, на ее взгляд, все лучше, а может, это у нее на душе делалось легче, выходка брата отодвигалась в прошлое, а утро было такое ясное, бодрое. Она уж и забыла, когда читала утром в постели. И зря, много потеряла. К тому же растрепанная старая книжонка почему-то действовала на нее успокаивающе, хотя чем — она не могла бы сказать. Может быть, своим ехидством. Как тонко автор высмеивает все эти глупости, которые так ценит ее брат Джеймс и ему подобные! Американский флаг в ресторане Уонг Чопа — замечательная деталь! — и все эти правительственные шпионы! И дурацкое ложное благочестие этой девицы из Небраски! А разве мало она в жизни встречала таких людей?

Она опять улыбнулась, благословляя хорошую погоду, залитую солнцем комнату. То-то бы Джеймс посинел от злости, если бы видел это чтиво у нее в руках и знал бы ее зловредные мысли. Джеймс был ветеран войны, ушел воевать на вторую мировую, хоть и был уже далеко не молод, да и не полагалось ему, как фермеру. «Долг», — сказал он. Служил в десантно-инженерных войсках в Океании. Она вытянула подбородок, изображая брата, отдала честь и тут же посмеялась над собой и над Джеймсом. Всякий год в День ветеранов он напяливал свою дурацкую ветеранскую фуражку, остальная-то форма ему не годилась, стар стал, весь высох. И вдвоем с Генри Стампчерчем они возглавляли парад; Джеймс, как старейший, нес знамя Соединенных Штатов Америки (она еще раз отдала честь), и глаза его пылали, будто он проносил знамя по землям Китая. А Генри Стампчерч, могучий здоровяк, с таким же суровым видом нес флаг Бригады ветеранов, — у него густые, загибающиеся книзу брови и круглая плешивая голова, обветренная и загорелая ниже четкой полосы, до которой в обычные дни бывала надвинута широкополая старая шляпа, а выше белая и голая, как задница, кожа — будто вываренная капуста. Следом, всегда на страже, готовые разить евреев и демократов, торжественно шагали Уильям Пибоди Партридж-младший и Сэмюель Дентон Фрост, а уж за ними те, кто помоложе, все больше ирландцы да итальянцы (между прочим, демократы). Старики воображали себя потомками Вермонтских Парней с Зеленой горы. Ее Горас тогда смеялся над ними. «Удивительно, — сказал он, такой простодушный круглолицый херувим, — их ведь вроде бы всех перебили». Дальше этого он предусмотрительно не пошел: Джеймс сразу насторожился и приготовился к броску, — но она-то знала мысли мужа, вычитанные из какой-то книги: что после Революции во всей Новой Англии мужчин почти не осталось в живых, одни только трусы да тори, да разве где два-три индейца. У самого Итена Аллена в отряде под конец насчитывалось не больше двадцати человек.

Он был Настоящим Американцем, ее братец Джеймс, это уж точно. С ним просто опасно было заводить разговор на такие темы, как иммигранты или качество товаров, да и вообще что ни возьми. Они с Горасом не раз замолкали перед его гневом. И не раз принуждены были хитрить и лгать, спасая от его суждений молодого Ричарда, в особенности когда тот ухаживал за дочкой Флиннов — «ирландкой и католичкой», как не преминул заметить Джеймс, выпучив глаза от негодования. Это была трагическая история; брат и половины ее никогда не узнает. Чаще всего парочка встречалась в их доме или у Гораса в приемной. Девочка была высокая, тоненькая, с огромными, такими странными глазищами и необычным староирландским именем — красивая девушка, ну разве, может, коленки чуть торчат; и когда они оказывались вместе, это было как железо и магнит, притяжение прямо чувствовалось.

А он был долговязый и робкий, ее племянник Ричард. Девятнадцать лет, на год старше ее. Они сидели на кушетке в гостиной (у Салли в гостиной), не вплотную, а врозь, только за руки держались и слушали музыку. И Горас тоже слушал, улыбаясь и покачивая в такт головой, а потом, немного спустя, ее Горас зевал и говорил: «Отчего я сегодня так устал, сам не понимаю» — и тряс головой, словно бы в недоумении; и еще немного погодя: «Все, я лично сдаюсь. Салли, пойдем-ка спать». Ричард сделает движение, будто хочет встать и распрощаться, хотя видно по лицу, как бы он рад был побыть еще, а девочка — та прямо вся замрет от испуга. «Нет, нет, — скажет Горас, — пожалуйста, оставайтесь. Я вас ни в коем случае не гоню. Еще совсем рано».

Однажды, когда они с мужем уже сидели бок о бок в кровати, он читал, она вязала, Салли все-таки спросила:

— А ты подумал, что будет, если Джеймс заедет к нам в один прекрасный вечер и застанет их?

Он посмотрел прямо перед собой поверх очков и с твердостью, которой она раньше за ним не знала и потому испугалась, ответил:

— Я учитываю такую возможность.

Украдкой она помолилась богу, чтобы им не пришлось проверять эту твердость на деле. Что они там внизу делали, оставаясь вдвоем, Салли знала точно, а Горас только догадывался. Так уж случайно вышло. Она спустилась один раз налить себе стакан молока, а по пути, как бы случайно, заглянула в дверь гостиной — музыка все еще играла, свет почти весь был погашен — и увидела их: она лежала, а Ричард сверху, но оба были одеты, только у нее юбка задрана выше колен. Лицо Ричарда было отвернуто, под лампочкой золотился его затылок, так что он ее не заметил. Дочка Флиннов сначала тоже. У нее были закрыты глаза и чуть приоткрыт рот. Она тяжело дышала. Если это не физическая близость, то уж Салли Эббот не знает как назвать. А потом дочка Флиннов вдруг открыла глаза и посмотрела прямо на нее, и глаза у нее были круглые и темные, как у лани. Лицо без выражения, безнадежное и покорное, а взгляд как у животного, когда его настиг охотник и некуда бежать, негде схорониться, все пропало. На долгий миг их взгляды скрестились, ее и дочки Флиннов, и Салли испытала мистическое чувство, для которого у нее не было слов, — внезапное немое понимание. Тоненькая, юная, но дочка Флиннов тоже женщина, такая же, как и Салли, — на мгновение даже та же самая женщина, что и Салли, — и Салли вздрогнула от наплыва чувств — каких? — наверно, любви и страха. Ричард, и до этого неподвижный, насколько она видела, вдруг словно бы совсем замер, точно узнал о ее присутствии через тело любимой. Салли поспешно и бесшумно, будто недобрая тень — такой она сама себе показалась, — скользнула прочь от двери.

— Горас, — сказала она позже наверху, по-матерински озабоченная, — а если дочка Флиннов забеременеет?

— Скорее не если, а когда, — ответил он.

И теперь, глядя в книгу, Салли видела сквозь нее — словно бумага и печать всего лишь прозрачная пленка, — какие тогда глаза были у дочки Флиннов. Вот она, доля женщины, доля всякой жертвы чужого самодовольства: красться и прятаться и постоянно оказываться снизу. Не то чтобы полная беззащитность, нет. Ведь всегда остается притворство. Всегда остается лицемерие, скрытый вызов, тайное презрение обидчику в отместку. Горас один раз отшлепал ее. (Он не идеал, она никогда этого и не утверждала.) В те дни это было обычное дело, мужья наказывали жен. Горас еще был лучше многих, он никогда не бил ее, как, например, Джеймс бил Арию, стоило ей не так на него посмотреть. «Да, дорогой», — с тех пор всегда отвечала Салли мужу с милой улыбкой, а про себя проклинала его на чем свет стоит. Да еще в утешение женщинам существуют легенды, наподобие рассказов о хитроумной жене старого Джуды Шербрука.

Вот это-то и подкупало ее в растрепанной книжечке, вдруг поняла она. Всему, что чревато тиранством — знамени, религии, гегемонии мужчин, — книжка, как послушная жена, только мило улыбается в ответ, а сама... Салли поискала подходящий образ и обрадовалась, когда он вдруг нашелся: улыбается, а сама украдкой портит воздух.

И стала читать дальше.