— Давайте веревку, — сказал кто-то.

Глядеть вниз на колышущийся туман, насколько ему удавалось опустить голову, было все равно что глядеть сверху на облака.

— Это из Кьеркегора, — сладким, заинтересованным голосом произнес доктор Берг.

— Вы интеллигент, — сказал он.

Спустили веревку с крюком на конце, стали подводить под него. Он отпустил левую руку и повис на одной правой, и тогда доктор Берг сказал: «Не надо» — и шепотом добавил: «Лучше дайте мне с ним поговорить».

Доктор Берг сказал:

— Вы думаете, я не знаю, что такое страдание? Вы страдаете.

— Свидетель бог, это правда.

Это была неправда, вот только онемение в пальцах прошло, и ожила боль.

— Вы чувствуете, что жизнь пуста и бессмысленна. Вы начитались философов — вы жаждали мудрости, — но нигде не нашли ответов. Вы теперь, можно сказать, авторитет в экзистенциализме, абсюрдизме, — он произнес это на французский манер.

— О да, видит бог.

— Любовь — иллюзия. Надежда — наркотик для народа. Вера — одна глупость. Вот ваши ощущения.

— Да.

— Пусть бросается, — холодно сказал доктор Берг.

Руки в кожаных перчатках разжались, но он остался висеть.

— Там что, пароход подо мной? — спросил он.

Берг засмеялся.

— Вы испытываете меня, друг мой. Вы очень сложная натура.

— Есть подо мной пароход?

— Нет. Сейчас нет.

— Вы тоже очень сложная натура. Если уж не ваша взяла, то пусть я тогда расшибусь к эдакой матери в лепешку о какой-нибудь проходящий мимо говенный пароход.

Он посмотрел вверх: грибообразное лицо улыбалось.

— Возможно, вы и правы, — проговорил доктор Берг. — Вас это ставит в несколько зависимое положение, не правда ли? Вы слишком пьяны и не в состоянии сами определить, нет ли под вами в данную минуту парохода, а я, как профессиональный психиатр, не могу избежать личной заинтересованности в пациенте, и если уж обречен на неудачу, то скорее предпочту увидеть, как вы расшибетесь о палубу парохода, чем допущу, чтобы вас унесло в открытое море.

— Верно, — сказал он. Он заплакал, внимательно прислушиваясь к пароходным гудкам. — Современный мир — это погибель для души. Я все испробовал: любовь, наркотики, виски, погружение в Древний Символический Океан, — но всюду, куда ни обратись, обман, притворство. Я хочу умереть! — Он быстренько взглянул на Берга и снова вниз. — У-а-а! — зарыдал он.

— Я понимаю ваши чувства, — сострадательнейшим голосом сказал доктор Берг. — Думаете, я сам их не испытывал? Послушайте, я женат, у меня милая добрая жена, трое малых добрых деток. Думаете, мне неведомо отчаяние?

— Когда мы стали жить не по правде?

— Вопрос, которым задавался Лев Толстой.

По мосту уже опять катили машины. Все-таки это бесчувственно с их стороны. Откуда они знают, что Питер Вагнер не та самая потерявшая рассудок девушка из мансарды или кривоногая проститутка, почти ребенок? Впрочем, ведь жизнь — это компромисс. Надо доставлять почту, надо завозить продукты: миндаль в Сан-Диего, соки в Пасадену. Благослови бог, благослови бог. Его отец составил себе состояние на сахарной свекле. Превосходный человек; немощный, задыхающийся от кашля в последние годы, но оптимист до самого конца. Деревенское происхождение. «Европейцы, — говорил он, — умеют жить. Мы мелюзга в сравнении с мудрыми старыми европейцами». Что бы он ни говорил, все было верно, по крайней мере на данный момент. Питер Вагнер своего отца уважал бесконечно, восхищался им чуть ли не религиозно, хотя и ни в чем не был с ним согласен. «Центральное правительство на пару с профсоюзами губят страну, — говорил отец. — Да еще этот крупный бизнес. Совсем совесть потеряли». И не то чтобы он говорил неверно, просто это надоело, как великое искусство, неотрывно, как зачарованное, взирающее в черную бездну. «Допивай, Эндрю», — говаривала мать. И эта философия тоже была надоедливой. Дядя Мортон носился с книгой, которую никто не хотел печатать: «О великом негро-еврейском заговоре». А в остальном его детство, сколько он помнил, — это были вязы, клумбы, лужайки. Иногда при гостях мачеха, к его ужасу, начинала говорить по-французски.

— Вы согласны? — громко спросил доктор Берг.

Он понял, что немного отвлекся. Наверно, то, что он ощущает сейчас в пальцах, — это и есть артрит, подумалось ему. Он крикнул:

— Если отчаяние — единственный смысл жизни, человек должен хватать его, должен владеть им как бог.

Он почувствовал, что пальто порется под мышками.

— Верно, — ответил доктор Берг. — По крайней мере не менее верно, чем все остальное. Так что можете падать.

— Вы очень сложная натура, — сказал он. — Вы делаете так, что человеку отчего-то не падается. — Он чувствовал внизу под собою пустоту. Под мост входил еще один пароход. Маленький. А в полумиле справа расцветал в ореоле прожектор — катер береговой охраны. О цивилизация! Скорей, скорей! Катер приближался с невероятной быстротой. Поздно. Продолжая держаться, он сказал Бергу: — Смерть так же бессмысленна, как и жизнь. Вы согласны?

— Разумеется. Но что из этого следует? Послушайте. Приходите ко мне в приемную, поговорим. Если вы меня убедите, что самоубийство — единственный выход, я не стану вам мешать. Вы мне верите?

— О да! О да!

— Тогда дайте нам вытянуть вас оттуда.

— Но я не хочу.

— Тогда падайте. — Он сразу же заметил свою ошибку. Пароходик прошел, вода внизу была свободна. — Хватайте его!

Он разжал пальцы. Прекрасные огни Сан-Франциско сначала зависли, потом небыстро пошли кверху, кверху. Струи воздуха пресекли его дыхание. Он все падал и падал.

На борту мотобота «Необузданный» мистер Ангел вздрогнул и обернулся. «Человек за бортом!» — крикнул он, хоть и непонятно было, откуда он это взял. На самом деле предмет, который упал в воду в шести дюймах за бортом справа по носу, ушел под воду, как булыжник, почти без всплеска. «Чунк» — и нету. Он заорал: «Полный назад!» Странная команда. «Ты что, ополоумел? — зашипел мистер Нуль. — Если капитан услышит...» Мистер Ангел повторил: «Человек. Я сам видел». Что было не совсем правда. Он знал, что это человек, но видеть ничего не мог, только слышал свист, как от падения бомбы. Мотобот дернулся и задрожал — это Джейн переключила скорость. «Вон там, там!» — крикнул мистер Ангел. Джейн выключила ход, и на «Необузданном» стало тихо, только журчали небольшие течи.

— Боже ж ты мой, — промолвил мистер Нуль и оглянулся туда, откуда появился бы капитан, если бы он появился. Но он увидел, как что-то, покачиваясь на воде, медленно уплывает в открытое море, и с перепугу, не подумав, бросил в ту сторону линь. Катер береговой охраны разворачивался им наперерез. — Иисусе, — еще раз промолвил мистер Нуль. «Необузданный» был по самый планшир загружен марихуаной.

— Гаси огни, — распорядился мистер Ангел..

— Гаси огни, — повторил мистер Нуль.

Все огни погасили. Катер прошел правее. Мистер Ангел уже разулся. Он схватил конец и прыгнул за борт. Вынырнул, молотя по воде руками и ногами и ничего не видя, как угри мистера Нуля, и за две-три минуты, сам бы не поверил, нашел тело. Оно, бесспорно, было мертвым, но он вцепился в мокрые волосы и заорал:

— Тяни конец!

Мистер Нуль и без того уже тянул, хотя в какофонии пароходных гудков и криков с моста слов команды, конечно, не слышал. Мистер Ангел подплыл с трупом к борту и сообразил, что мистеру Нулю нипочем не вытянуть их обоих; он бы и одного из них не вытянул, так как был человек мелкий, хрупкий, проворный, как мартышка, и таких же примерно размеров. Мистер Ангел обвязал конец утопленнику вокруг пояса, а сам вскарабкался на палубу. Здесь он уперся пятками и стал тянуть. Утопленник перевалился через фальшборт; капитан по-прежнему не показывался.

— Боже ж ты мой, — проговорил мистер Нуль.

Мистер Ангел лежал на палубе и тяжело отдувался, как кит.

— Боже мой, — вздохнул мистер Нуль. — Ну что нам теперь с ним делать?

— Человек ведь, — пропыхтел мистер Ангел. — Не могли же мы его оставить помирать.

Катер береговой охраны опять разворачивался.

— Жуткое дело, — сказал мистер Нуль. — Тоже мне человек. Жуткое дело.

Действительно, на человека он мало походил. Его костюм, рубашка в полоску и галстук были в ужасном виде, башмаки с ног слетели. Волосы свисали на лицо, точно водоросли, и стоило его шевельнуть или надавить на живот — ни Ангел, ни Нуль не были обучены приемам искусственного дыхания, хотя старались на совесть, — как из него брызгала вода, как сок из перезрелой дыни. Он напоминал одну из картин, которые называются «Снятие со креста» (мистер Ангел служил когда-то смотрителем в музее).

— Не задышал? — встревоженно спросил мистер Нуль у мистера Ангела.

Ангел снова с силой надавил утопленнику на живот.

— Пока не видно.

Мистер Нуль нагнулся еще ближе к нему.

— Этот катер заходит прямо нам в задницу, Джек.

Мистер Ангел со вздохом поднялся на ноги, поеживаясь в холодной, мокрой, разящей солью робе, и ухватил утопленника за пятки.

— Лучше оттащить его с глаз долой, — сказал он. — Берись-ка.

Мистер Нуль тоже ухватил тело, и они спустили его в рыбный трюм, загруженный зельем.

— А теперь надо убираться, — сказал мистер Ангел.

На катере рявкнул гудок, и мистер Нуль подскочил, как заяц.

— Есть, сэр! — гаркнул он, словно гудок обратился к нему на человеческом языке. И заорал: — Полный вперед!

«Необузданный» взбил за кормой белую пену и рванулся с места. Прожектор с катера уперся в них, словно божье око — между ними уже было около мили, — и человек на катере крикнул им что-то в мегафон: «Рррау, рррау, рррау!»

— Есть, сэр! — заорал в ответ мистер Нуль, сложив рупором ладони. — Слушаюсь, сэр! Виноват!

— Надо огни зажечь, — сказал мистер Ангел.

— Зажечь огни! — крикнул мистер Нуль.

Огни зажглись.

Мегафон прорычал что-то еще насчет утопленника. Мистер Ангел и мистер Нуль сложили ладони рупором и крикнули в ответ:

— Нет, сэр, нигде не видно! Мы тут искали!

«Необузданный» теперь несся на полной скорости, ныряя и вскидываясь на тяжелой морской волне, точно рыбачий поплавок; а катер остался стоять на месте, и белое божье око глядело им вслед недоуменно и немного обиженно. Мистер Нуль и мистер Ангел продолжали орать до тех пор, пока туман не скрыл от них даже прожекторы.

Теперь, когда мотобот углубился в лоно залива и раскачивался на волнах, не так сильно и не так громко стеная машиной, как в открытом океанском просторе, он сбавил ход, и мистер Ангел сделал попытку определиться. Наконец ему это удалось: по мерцающей неоновой рекламе пива.

— Бог ты мой, — вздохнул мистер Нуль. — Вот было бы дело, если бы капитан вышел, пока мы там ковырялись.

И оба одновременно обернулись: на мостик вышел капитан, в черном поношенном пальто, в старой черной шляпе, а лицо — иззелена-бледное от морской болезни. Крепко держась за поручень, он двинулся в их сторону. Был он необут, как их утопленник, в брюках с провисшей мотней, бородат и потрепан, как босяки с Третьей улицы. Белоснежные волосы его развевались.

— В чем дело? — спросил он.

— Утопленник, сэр, — ответил мистер Ангел. — Мы подняли его на борт.

Глаза старика расширились, рот запал: он счел невозможным в это поверить.

— Истинная правда, сэр, — подтвердил мистер Нуль. — Человек же, сэр.

Капитан Кулак перегнулся через поручень и стал блевать. Кончив, медленно, как океанский корабль, повернулся и ушел к себе в каюту спать.

Полчаса спустя, уже причалив, мистер Нуль и мистер Ангел выволокли тело из рыбного трюма, отряхнули от марихуаны и, не заметив, что утопленник уже дышит, но объят сном, а может, беспамятством, стали снова возиться с искусственным дыханием. На помощь подошла от штурвала Джейн, снимая на ходу очки. Она была красотка, но тертый калач.

— Боже ж ты мой, — сказала она и отогнала их обоих. Потом вытащила у утопленника язык и уселась ему на живот. Небольшая порция воды стекла по его подбородку. Она мяла ягодицами ему живот и подымала и опускала ему локти, как крылья. — Бесполезно, — говорила она при этом. — На час раньше надо было. — Но сама продолжала качаться. Мистер Нуль и мистер Ангел наблюдали за работой, сидя на корточках, и после долгого времени утопленник застонал. Она прижала рот к его рту.

Когда Питер Вагнер открыл глаза, повторилось все, как было раньше в его жизни. Он привычно обнял женщину и ответил на поцелуй. Она словно бы не ожидала этого и стала отбиваться. Он подался немного вверх, и их лобковые кости соприкоснулись. Но в этот миг он вспомнил мост и изумленно вытаращил глаза. Из-за ее плеча он увидел двух мужчин на корточках, один широкогрудый, с грустным лицом, плечи как у боксера и неожиданно слабый рот, другой щуплый, как мальчик, затылок топориком и глаза койота. А позади них в желто-зеленом свете стоял человек в старом черном пальто по щиколотку, и широкополая шляпа прикрывала его косматую белоснежную голову. В шишковатой руке была зажата тяжелая трость. Питер Вагнер отвел губы, и женщина подняла голову.

— Ну так, — сказала она. — Он жив.

Она слезла с его живота и надела очки. Эти слова были ошибкой. Он резко сел, перевернулся на четвереньки и пополз к борту. Старик с каменным лицом поднял в воздух трость — и опустил. Ощущение было такое, будто тебе угодили по голове бейсбольной битой. Он увидел звезды, а потом уже не видел ничего.