— На какой срок ты хочешь заложить кота? — спросил Хранид. — На месяц?

— Хорошо, на месяц… — прошептал я.

— Сейчас я выдам тебе залоговую квитанцию, мальчик, — сказал Хранид, — и ты получишь ровно три рубля. Но ты обязан через месяц, не позже, вернуть выданную тебе ссуду и ещё двадцать копеек. Двадцать копеек — это причитающиеся проценты. Обычно я беру их заранее из суммы, полученной закладчиком под залог вещей. Для тебя, так и быть, я сделаю исключение, мальчик! — проговорил Хранид монотонно, будто читая по книге.

Он взял Снежка у меня из рук и вышел в другую комнату, прикрыв за собой дверь. Но я успел заметить, что стены комнаты, куда Хранид вынес Снежка, уставлены от пола до потолка полками и на полках стоят ящики с номерами, нарисованными чёрной краской. До меня донёсся резкий запах нафталина. Такой резкий, что меня слегка замутило.

Минуты через три, не более, Хранид вернулся и опять стал за свою конторку. Опустив очки со лба, он достал из ящика длинную тетрадку и, не глядя на меня, спросил:

— Как твоя фамилия, имя, где проживаешь? Без запинки я ответил:

— Семёнов, Николай, Кривоколенная улица, дом номер семнадцать.

Этот лживый ответ был мною заранее обдуман. Назваться своим именем и указать свой адрес я боялся: вдруг Хранид сразу догадается, что я родственник бабушки. Адрес, который я указал, был вымышленный. На Кривоколенной улице дома номер семнадцать не было. Он сгорел ещё два года тому назад.

Ни разу не переспросив меня, Хранид писал в тетради. Окончив писать, он оторвал половину листа, полез в ящик конторки и достал оттуда три рубля одним билетом.

— Возьми, Семёнов, деньги и залоговую квитанцию, — отрывисто сказал он и протянул и то и другое.

Я стоял в нерешительности, не зная, можно мне идти или нет. «Я же ни слова не сказал, что буду приносить для Снежка еду», — подумал я.

— Ступай! — вдруг резко сказал Хранид. — Ты мне больше не нужен!

Я не решился ничего спрашивать. Только бы скорей уйти. Скорей! Я уже взялся за ручку двери, как Хранид вдруг тихо окликнул меня:

— Обожди, Семёнов!

У меня задрожали ноги: он догадался, что я всё наврал…

— Как зовут твоего кота? — спросил, усмехаясь, Хранид.

— Снежок! — едва выговорил я.

— Снежок? Хорошее имя. Теперь ступай! — Хранид больше не смотрел на меня.

Когда я очутился в тёмных сенях, мне послышалось, что Хранид опять окликнул меня. «Может быть, он спросит, буду ли я приносить еду для Снежка?» На всякий случай я немного постоял за дверью. Но Хранид больше не позвал меня. Зато я отчётливо услышал, как он сказал: «Вот и он начал с этого!»

Хранид произнёс эту фразу с каким-то стоном. Мне стало до того жутко, что я стремглав выскочил на улицу и, сунув в карман деньги и квитанцию, бросился бежать.

У городского сада я остановился. Всё, что произошло в ломбарде, показалось мне таким странным, ненастоящим, как бывает только во сне. Меня всё время продолжал преследовать резкий запах нафталина, донёсшийся из помещения, куда Хранид вошёл со Снежком на руках. В моих ушах звучала странная фраза, подслушанная у дверей: «Вот и он начал с этого!»

Едва я переступил порог кухни, как сразу понял, что дома что-то случилось. Форменная шинель отца и его фуражка со значком почтового ведомства, в которых он сегодня ушёл на службу, висели на своём обычном месте в коридорчике, ведущем из кухни в комнаты. В комнате кто-то шёпотом разговаривал.

«Бабушка обнаружила пропажу… — вот первое, что я подумал. — Она вызвала отца со службы…» Моё лицо мгновенно покрылось капельками холодного пота.

Дверь из комнаты распахнулась, и на кухню вышел доктор, тот самый толстый доктор, который был у нас на днях. За ним с полотенцем в руках шла бабушка. Вытирая кончиком полотенца заплаканные глаза, бабушка спросила:

— Да есть ли, господин доктор, надежда?

— Надеяться всегда нужно, голубушка! — скороговоркой сказал доктор, надевая на голову шляпу. — Вечером я опять зайду!

— Алёша! Помоги господину доктору сойти с лестницы, — заметив меня, сказала бабушка. — Потом беги в аптеку. Вот рецепт.

Я помог сойти доктору с нашей крутой лестницы и помчался в аптеку.

Когда я вернулся с лекарствами, отца уже не было дома. Он ушёл опять на службу. Бабушка хлопотала около кипящего самовара, наполняя бутылки горячей водой. Доктор велел прикладывать к рукам и ногам матери грелки, чтобы ослабить приступ болезни.

В этой суматохе и тревоге бабушка не обратила внимания на то, что я так рано вернулся из школы. И я, зная, что мать почти при смерти, всё-таки был способен радоваться, что бабушка ни о чём меня не расспрашивала.

Воспользовавшись первой удобной минутой, когда в комнате, где стоял комод, никого не было, я положил три рубля в нижний ящик. Я вздохнул с облегчением. Мне казалось, что сети, в которых я запутался, наконец порвались и я вот-вот вырвусь на свободу…

Несколько часов мать была в полубессознательном состоянии, и бабушка запретила мне и сестрёнке заходить к ней. К вечеру матери немного полегчало, и она попросила, чтобы я и Лена посидели подле неё. Отец позвал нас.

— Больше десяти минут не сидите. Она очень слабая, — шепнул он.

Мать полусидела, откинувшись на подушки, и часто и тяжело дышала. Красное ватное одеяло закрывало её только по пояс. В комнате пахло лекарствами и было сумеречно.

Обычно бледное лицо матери теперь пылало, и от этого она выглядела оживлённой и очень молодой.

— Здравствуйте, мама! — робко сказал я, останавливаясь у изголовья кровати.

— Алёша, ты лучше сюда стань! — мать показала рукой на другой конец кровати. — А то я плохо тебя вижу…

Я стал так, чтобы свет от окна освещал только мать. Моё лицо было в тени.

Мать спросила, ели ли мы сегодня, — она знала, что бабушке было не до обеда, — потом вдруг заговорила о Снежке.

— Неужели он не найдётся, Алёша? Я к нему, будто к человеку, привыкла… — опять, как в прошлый раз, сказала она.

Моё лицо залилось краской, оно горело, как от солнечного ожога. Какое счастье, что я стоял спиной к окну!

Мне хотелось броситься к матери и всё, всё рассказать, но я не посмел… Мать так слаба, я не должен ничем волновать её.

— Он найдётся, мама… — я невольно опустил глаза. — Вот у Шмыровых Мурка два месяца пропадала…

— Хоть бы нашёлся! А то я всё думаю, может, запертый где сидит и от голода помирает…

Каждое слово матери, как иголкой, кололо меня. Я не выдержал, слёзы потекли по щекам, и я выбежал в другую комнату.

— Алексей! Алексей! Ты же мужчина! — с укоризной сказал отец.

Я бросился на свой сундук и, сунув голову под подушку, дал волю слезам. Бабушка, чтобы успокоить меня, принесла мне выпить пахучего настоя из какой-то лекарственной травы.

Успокоившись, я вышел на кухню умыться. Со двора меня кто-то громко окликнул:

— Эй, Власьев, выходи!

Я выглянул в окно. У крыльца стоял мой одноклассник Мишка Торопыгин, задрав наверх свою плоскую, как блин, физиономию.

Перескакивая через несколько ступенек, я бросился вниз. Мишка мог подняться к нам и при всех спросить, почему я не был в училище.

— Ты чего не был в классе? — голос у Торопыгина был недовольный. — Вот бегай тут к тебе… — заворчал он.

— А я тебя просил? — перешёл я, на всякий случай, в наступление.

— Не ты, а учительница велела узнать.

— Мать больна сильно. За доктором и в аптеку бегал. А задано что?

— Семьдесят пятая и семьдесят седьмая задачи. Потом стихотворение на сорок пятой странице. Плещеева, что ли! Ну и всё! — пробурчал Мишка, недоверчиво поглядывая на меня. — А ты не врёшь, Власьев, что мать больна?

У меня ёкнуло сердце. Только бы не вздумал Торопыгин спрашивать у бабушки.

— Честное слово, не вру. Мать плоха очень. А вот за труды подарю тебе ножик! — я сунул руку в карман и вытащил Сёмкин ножик.

— Ничего ножичек! — похвалил Мишка. — Пожалуй, рубль стоит. Ну, спасибо, Власьев! — заторопился он, боясь, что я передумаю и отберу подарок.