— На три дня уехал? — в ужасе воскликнул я.

— А ты чего так испугался? — удивилась бабушка.

Я понял, что выдаю себя.

— У сестры нашего мальчика заложено там лисье боа, бабушка, — соврал я. — Завтра срок выходит, а он уехал. Потом скажет, что опоздала… Пропадёт вещь… — лепетал я, выворачиваясь.

— Когда Хранид уезжает, эти дни для закладчиков не в счёт! — успокоила меня бабушка. — Он, верно, по каким-нибудь казённым делам уехал. Не сам себе хозяин, человек подневольный!

До сих пор я представлял себе, что Хранид и есть хозяин ломбарда, так же вот, как отец долговязого Кости был хозяином гостиницы «Меркурий», и слова бабушкины очень удивили меня.

— А он очень богатый, Хранид? — спросил я.

— Какое там богатый! — засмеялась бабушка. — Столько же, сколько твой отец, жалованья получает от банка, что ломбарды держит. Все доходы царю идут, в казну.

— А верно говорят, что глухонемая, которая у него в прислугах, сумасшедшая? — отважился спросить я.

— Ничего не сумасшедшая! — с сердцем ответила бабушка. — Убогонькая, и всё. Мало ли что у нас в городе болтают… Ты поменьше слушай. Небось никто её на работу не брал, а Хранид пожалел убогонькую!

«Бабушка называет её убогонькой, жалеет её… А если бы она знала, что эта убогонькая чуть не зарезала меня…» — мои мысли опять вернулись к окровавленному ножу. И вдруг ужасная догадка мелькнула в моей голове. Хранид, уезжая, велел глухонемой зарезать Снежка и приготовить его шкурку. Сам он не хотел делать этого, чтобы не слышать, как Снежок будет кричать. Глухонемой же всё равно: она ничего не слышит. Вот этим она и занималась в чуланчике… Моё воображение разыгрывалось всё больше и больше. Я начал обвинять обитателей ломбарда в самых страшных и кровавых преступлениях. Но незаметно для себя, после всех пережитых волнений и страхов, я заснул, согревшись под одеялом, крепчайшим сном.

Глава пятая

Я проснулся, когда отец уже обедал. Вид у него был расстроенный. Шёпотом он сказал мне, что доктор выхлопотал для матери место в городской больнице — и завтра придётся её туда отправить.

Больница! Мать отвезут в больницу! Я понял, Что отец решился на это только потому, что дело очень плохо. Ведь мать всегда со страхом думала о больнице.

— А может быть, не надо отправлять? — спросил я. — Разве маме плохо дома лежать?

— Матери нужны лечебные ванны, а где же здесь устроить! В мезонинчике живём… — отец невесело улыбнулся. — Вот был бы собственный дом, как у Порфирьева или у Стрекалова, там — пожалуйста…

Порфирьев и Стрекалов были самые богатые люди в нашем городе. С каждым годом лесопилка Порфирьева всё расширялась, и каждое лето нам, мальчишкам, приходилось всё дальше и дальше бегать от дома купаться и рыбачить. Завод отнимал у нас лучшие и любимейшие места. Порфирьев вёл торговые дела с заграницей — отправлял в Англию большие партии досок и баланса. Стрекалов держал у нас в городе три лавки — торговал мануфактурой, обувью, готовым платьем. Оба, и Стрекалов и Порфирьев, были членами городской управы и попечителями начального училища и гимназии.

Дома Порфирьева и Стрекалова были каменные, двухэтажные, на лучшей улице города — Садовой. У порфирьевского дома был разбит парк на манер английских. Здесь было и маленькое искусственное озеро, и лужайки, и небольшие холмы с красивыми группами деревьев на них. В глубине парка стояла белая беседка, а около неё — высоченная мачта. На мачте развевался флажок. Каждое утро его поднимал сын Порфирьева Ник, тот самый, который не удостаивал учеников городского начального даже драки, когда происходили стычки с его товарищами по классу. Один раз он ездил вместе с отцом в Англию, и рассказывали, что на будущий год он уедет туда учиться в колледже.

Как не похож был дом, где жил Ник, на наш — покосившийся, со скрипучей лестницей, как не похож был порфирьевский парк на наш, замусоренный стружкой, двор!

Когда я услышал, что завтра мать отправят в больницу, мне мучительно захотелось поступить в гимназию, сделаться образованным человеком, выучиться на доктора и вылечить мать. В мечтах я уже снимал для неё квартиру, в которой обязательно должна быть ванна. Эти мечты заставили меня на время забыть о судьбе бедного Снежка. Немедленно я принялся за уроки. «Я должен кончить первым учеником. Тогда, может быть, я попаду в гимназию», — твердил я себе.

Хотя отцу было не до меня — он нервно ходил по комнате, что-то обдумывая, — я всё-таки спросил его:

— Как вы думаете, папа, меня примут в гимназию?

Отец рассеянно посмотрел на меня.

— Примут в гимназию? — повторил он. — Не знаю. Обе бесплатные вакансии заняты. Если раскошелится Порфирьев, — будет ещё одна. Но имей в виду: кончать на пятёрки, и ни одного замечания по поведению, Алексей! Порфирьев наводит справки лично. Случись что — в нашем городе слухи расходятся быстро. Узнает и этот «вершитель судеб»… — раздражённо сказал он и опять заходил по комнате.

Вскоре он пошёл к матери. Туда же пошла и бабушка. На душе у меня было тяжело, тоскливо… Я спустился во двор. Но как будто все нарочно сговорились то и дело напоминать мне о Снежке. Едва я оказался во дворе, как ко мне подбежала сестрёнка.

— Лёша! — сказала она. — Пойдём поищем Снежка!

— Говорю, найдётся твой Снежок! — крикнул я, оттолкнул сестрёнку и пошёл к Сёмкиной хозяйке узнать, приедут ли сегодня Сёмка и столяр.

Сёмкина хозяйка сказала, что сегодня утром приезжал из усадьбы подмастерье за лаком и предупредил, чтобы раньше субботы их не ждали: заказ оказался большой и выгодный. Всё безнадёжно запутывалось. Я впал в самое чёрное отчаяние.

Как мне хотелось, чтобы именно в этот вечер, пока мать ещё не отправили в больницу, Снежок оказался дома! Бесцельно я бродил по улице, мне не хотелось возвращаться домой. Я мучительно боялся, что мать опять спросит, не нашёл ли я Снежка.

Было уже совсем темно, когда я вернулся. Бабушка недовольно взглянула на меня:

— Ты в самом деле какой-то бесчувственный. Мать с утра отправляют в больницу, а тебя носит неизвестно где! — с укором сказала она.

Я угрюмо молчал, не смея взглянуть в глаза бабушке. Её упрёк был несправедлив, но что я мог возразить! Я должен был молча сносить тяжкое обвинение в равнодушии к матери.

Уже взрослым я понял, что вот так, запутавшись, изолгавшись, человек начинает терять и чувство собственного достоинства. А это чувство — одно из самых главных в настоящей человеческой личности. Тот, кто потерял уважение к себе, тот легко может оказаться неверным другом и трусом.

Мать отвезли в больницу, когда я был в школе. Толстый доктор прислал за ней казённую пролётку, в которой ездил к дальним больным. Ни вечером, ни утром я так и не видел матери. Отец боялся, что она разволнуется, прощаясь со мной и сестрёнкой.

Какой печальной мне показалась комната, где раньше лежала мать!.. Кровать была застлана, все лекарства убраны с табуретки у изголовья. Только лёгкий запах мази с хлороформом напоминал, что она лежала здесь всего несколько часов тому назад. На одеяле виднелись белые ворсинки из шерсти Снежка. Он ведь так любил лежать в ногах у матери! Вид этих ворсинок был для меня невыносим. Уткнувшись лицом в одеяло матери, всё пропахшее лекарствами, я беззвучно плакал. Мне казалось, что мать никогда не вернётся обратно.

Если бы в это время не появился Сёмка, я не знаю, до чего бы я дошёл! Столяр отпустил Сёмку домой, в усадьбе он был больше не нужен.

Мы забрались с ним на пустырь, и там, сидя между ящиками и бочками, я рассказал Сёмке о всех событиях последних дней.

Милый Сёмка! Я знаю, что ты пал смертью храбрых под Пулковым. Ты умер как герой, ведя своих красногвардейцев в атаку против банд Юденича… Ты никогда уже не прочитаешь этих строк… Но всё равно я должен высказать тебе свою благодарность за тот вечер в нашем детстве. Ты понял меня тогда и поступил, как настоящий друг. Я помню, как ты вдруг сорвался с места и сказал, чтобы я шёл домой, и поклялся всеми четырьмя сторонами света и «розой ветров», что не позже полуночи ты разузнаешь о Снежке и, если он ещё жив, накормишь его. Тебя не испугал мой рассказ о глухонемой, хотя ты был уверен в те минуты, что она сумасшедшая, способная зарезать каждого.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: