Перед домом Бекки стоял какой-то автомобиль. Мы его узнали, когда подошли ближе: это был «плимут» 1947 года. Краска на нем выцвела от солнца.

– Вильма, тетя Алида и дядя Айра, – пробормотала Бекки, посматривая на меня. Потом добавила: – Майлз! – Мы были уже около ворот, и она остановилась на тротуаре. – Я не пойду туда!

Я призадумался.

– Мы не зайдем в дом, – сказал я, наконец, – но увидеть-то их нам надо, Бекки.

Она хотела возразить, но я объяснил:

– Мы должны знать, что происходит, Бекки! Нам надо узнать! Иначе вообще не стоило возвращаться в город.

Я взял ее за руку и потянул за собой вдоль газона.

– Где они могут быть? – Когда она не ответила, я почти грубо потряс ее за плечо. – Бекки, где они могут быть? В гостиной?

Она молча кивнула: мы тихонько обошли дом и добрались до старой широкой веранды под самыми окнами гостиной. Окна были открыты, и из-за белых занавесок доносились голоса. Я остановился, снял туфли и кивнул Бекки.

Держась за мое плечо, она тоже разулась, и мы вдвоем неслышно пробрались на веранду, где и бели прямо на пол под открытым окном. Нас никто не мог видеть: мы были полностью отгорожены от улицы большими старыми деревьями и высокими кустами.

– …Еще немного кофе? – послышался голос отца Бекки.

– Нет, – ответила Вильма, и было слышно, как зазвенела чашка, которую она поставила на стол вместе с блюдцем. – Мне нужно к часу вернуться в магазин. А вы с дядей Айрой можете оставаться, тетя Алида.

– Нет, – произнесла тетя Алида, – нам тоже пора идти. Жаль, что мы не увидели Бекки.

Я медленно поднял голову, чтобы заглянуть в комнату над самым подоконником, чуть сбоку. Все четверо были там: седой отец Бекки с сигаретой в зубах, полная краснощекая Вильма, старый крепенький дядя Айра и маленькая женщина с приятным лицом – тетя Алида. Все они выглядели точь-в-точь как всегда. Я повернулся к Бекки, размышляя, не допустили ли мы ужасной ошибки и не являются ли все эти люди на самом деле теми, кого мы давно знаем.

– Мне тоже жаль, – откликнулся отец Бекки. – Я думал, что она должна быть дома. Она вернулась в город, как вы знаете.

– Да, это нам известно, – подтвердил дядя Айра. – И Майлз вернулся.

Меня удивило, откуда они знают о нашем возвращении, да и вообще о том, что мы уезжали из города. И тут случилось такое, от чего у меня волосы на голове встали дыбом.

Я вспомнил об одном случае… Когда я еще учился в колледже, в городе был чистильщик обуви, негр лет под сорок. Он работал возле одной из старых гостиниц, и его знал весь город. Жители любили Билли за его колоритность.

Для каждого постоянного клиента у него было свое персональное обращение!

«Доброе утро, профессор!» – приветствовал он худощавого бизнесмена в очках, который ежедневно чистил у него ботинки. «Здравствуйте, капитан!» обращался он к кому-то. «Приветствую, полковник!», «Добрый вечер, доктор!», «Генерал, рад вас видеть!» Лесть была очевидной, и клиенты всегда усмехались – нас, мол, на это не возьмешь, однако всем это нравилось.

У Билли была необычайная любовь к обуви. Он всегда удовлетворенно кивал, увидев на ком-то новую пару. «Хорошая кожа», обычно приговаривал он с твердой уверенностью, «приятно работать с такими ботинками», и сразу же владелец ботинок испытывал какую-то дурацкую гордость от своего хорошего вкуса. Если обувь была старенькой, Билли, бывало, внимательно присматривался к блеску, наведенному его щетками, говаривал: «Только хорошая старая кожа может так отражать свет, лейтенант». А если кто-то появлялся в дешевых туфлях, его молчание было красноречивее слов. Все, кто знал Билли, считали его счастливым, удивительно счастливым человеком. Он получал удовольствие от своего труда, а деньги для него не играли значительной роли. Когда вы клали монету ему в ладонь, он даже не смотрел на нее – все его внимание было сосредоточено на ваших ботинках и на вас самих; и каждый отходил от Билли с чувством удовлетворенного самолюбия.

Как-то ночью я не ложился до рассвета – участвовал в каком-то студенческом веселье, а под утро остановил машину в заброшенной части города, километра за четыре от колледжа, почувствовав, что хочу спать и не в состоянии доехать домой. Я отвел машину на обочину и устроился на заднем сиденье под одеялом, которое всегда возил с собой. Через минуту меня разбудили шаги на тротуаре рядом, и мужской голос тихо произнес:

– Доброе утро, Билл!

Я не видел того, кто поздоровался первым, но сразу узнал другой голос, усталый и раздраженный.

– Привет, Чарли! – Голос был знакомый, но я не мог вспомнить, кому он принадлежит. Человек заговорил снова, но тон его вдруг изменился:

– Доброе утро, профессор! – произнес он с какой-то злорадной сердечностью. – Доброе утро! – повторил он. – Вы только посмотрите на эти ботинки! Вы их носите – дайте вспомнить – в четверг будет уже пятьдесят шесть лет, а они все такие же блестящие! – Голос принадлежал Билли, слова и интонации были те же, которые помнил весь город с чувством приятного удовлетворения, но сейчас они звучали какой-то пародией, диссонансом.

– Не обращай внимания, Билл, – неуверенно пробормотал первый голос, но Билли не останавливался.

– Я просто влюблен в эти ботинки, полковник, – продолжал он с каким-то желчным удовлетворением от собственных слов. – Все, что мне нужно, полковник, это заниматься чьими-то ботинками. Разрешите мне их поцеловать! Пожалуйста, позвольте мне поцеловать ваши ноги! – Накопленная за долгие годы горечь изливалась в каждом его слове. Чуть ли не полчаса, стоя на тротуаре среди трущоб, в которых он жил, Билли упражнялся в пародии на самого себя. Время от времени приятель пытался остановить его:

– Не нужно, Билл, не нужно, говорю тебе. Не обращай внимания.

Но Билли не замолкал. Еще никогда в жизни я не слышал такого алого и горького презрения в человеческом голосе, презрения к людям, которые снисходительно похлопывали его по плечу, и еще большего презрения к самому себе… Вдруг Билли резко остановился, горько рассмеялся и сказал:

– Пока, Чарли!

Приятель тоже улыбнулся, слегка стесняясь, и ответил: