На другой день Валентин переписал первый набросок очерка, но прочитать побоялся: вдруг ничего не получилось?

Теперь он уже ни минуты не переставал думать о своем произведении. В поезде под медлительный перестук колес, в тишине на остановках, которые следовали одна за другой, он перебирал в уме фразы, слова.

И хотя ночь была бессонной, Валентин, придя в гостиницу, сел переписывать. Получалось что-то интересное, потому что сердце стучало радостно, и писалось легко.

Очерк он сразу сдал Копытову, чтобы скорее узнать результат. Два дня он ждал вызова к редактору, наконец, не выдержал и зашел сам.

— Не прочитал еще, — недовольно пробурчал Копытов. — Некогда. Не один ты пишешь. Почему вы только о своих строчках думаете? Зайди под вечер.

Из сотрудников Валентин был знаком лишь с Роговым и Ларисой Антоновой. Она ему понравилась и не потому, что каждый новичок в редакции ищет единомышленников, а потому что он увидел в ней умного, открытого человека. О редакторе она отзывалась резко, обо всем судила прямо, горячо, и, поговорив с ней, Валентин словно набирался бодрости. Но заходя в ее кабинет неожиданно, он заставал Ларису такой печальной, что нерешительно останавливался в дверях или уходил незамеченным.

Рогова он не мог видеть, к сердцу подступала обида, злость, желание сказать что-то резкое. Поэтому Валентин весь день просидел в библиотеке среди стеллажей с газетными подшивками и обрабатывал записи о поездке в колхоз.

К вечеру он снова зашел к редактору и, едва взглянув на него, понял: разговор не сулит ничего приятного. Копытов молча указал ему на стул, долго разминал папиросу, прикурил, подождал, пока сгорит спичка, бросил ее. Она упала рядом с пепельницей. Копытов взял спичку, положил в груду окурков, опрокинул пепельницу в корзину для мусора и сказал:

— Плохо.

Беспомощная улыбка шевельнула губы Валентина, в серых глазах промелькнул испуг, и он спросил упавшим голосом:

— Почему?

Вспомнил счастливые минуты, когда рождался очерк, припомнил все дорогие сердцу строки, а Копытов взял рукопись, потряс ею, бросил на край стола и заговорил презрительно:

— Про любовь очерк! Может, данному вопросу, номер, посвятить, может, дискуссию открыть? Смешно, понимаешь ли, глупо, даже и говорить не хочется, время тратить. Анекдот! Наш специальный корреспондент со свадьбы сообщает… Ты что, надеялся, что я из ума выжил? Ты очерк писал, а не роман. В газету! У нас темы поважнее есть, к твоему сведению. Несерьезно вы, молодежь, к работе относитесь. Газета — это, понимаешь ли, оружие партии. Не забывай.

Валентин резко встал, схватил рукопись и сквозь зубы проговорил:

— Я не забываю! Не забываю даже тогда, когда о любви пишу.

Копытов добродушно улыбнулся и сказал:

— Что-то я не читал постановлений цека по данному вопросу.

Валентин не знал, что делать, он до самой шеи защелкнул «молнию» на куртке, свернул рукопись трубочкой и с вызовом спросил:

— Значит, не будете печатать?

— Да ты не обижайся, — примирительно произнес Копытов, — не все же печатать, что ваш брат сочинит. Очерк про свадьбу, — он снова стал сумрачным, — про тары-бары разные любой редактор забракует. Помни: газета художественностей не любит, не положено. Не о том думай, чтобы чего-то особенное написать, а о том, чтобы не ошибиться.

Надо было спокойно спросить, в чем же он все-таки не прав, а Валентин проговорил возмущенно:

— Вы всякую охоту отобьете писать. Придавите своим мнением, расплющите.

— Да ты… — редактор на мгновение растерялся, потом прикрикнул, дернув себя за перекрученный галстук: — Ты где находишься, я тебя спрашиваю? Ты меня не пугай! Я свои нервы в окопах закалил!

— Окопы здесь ни при чем!

— Научись сначала писать! — Копытов открыл спичечный коробок, чиркнул обгорелой спичкой, достал вторую — тоже обгорелую, рассердился и бросил коробок. — С мое поживи! Откуда вы столько гонору понабрали? А ведь вопрос о твоем пребывании в редакции еще не решен.

Теперь Валентину было все равно, и он бросил запальчиво:

— А что? Дело ваше.

— Да ты из себя героя не строй! — почти жалобно попросил Копытов. — Неправильно вы, молодежь, к работе относитесь. Ведь ты уже взрослый, можно сказать, а ведешь себя мальчишкой. Нахамил, наскандалил, будто так и надо. Другой редактор давно бы тебя за дверь выставил. А я вожусь с вашим братом, учу. Иди.

Дойдя до дверей, Валентин обернулся, удивленно посмотрел на свернутую трубочкой рукопись и, снова не поверив в то, что она не увидит света, спросил с надеждой:

— А может быть, я прав, Сергей Иванович?

Копытов снял очки и ответил задумчиво:

— Вряд ли… Во всяком случае, не теперь. Сейчас прав я. Это я точно знаю.

К случившемуся Лариса отнеслась равнодушно.

— Иначе и быть не могло, — вяло сказала она.

В комнату вошел Рогов.

— Извините, если помешал, — многозначительно произнес он еще в дверях.

Против своей воли Валентин отметил и невысокий рост Николая, и преждевременную полноту, и начинающую лысеть голову, и страдальческое выражение лица.

— Что тебе? — резко спросила Лариса.

— Олег уехал в командировку, — с неопределенной интонацией ответил Николай, — от него ни строчки. Он срывает полосу о лесозаготовках. Сегодня опять звонили из обкома. За грехи Олега расплачиваюсь я.

— А при чем здесь я?

— При том… — Николай усмехнулся. — В субботу я видел его в городе. Я наивно предположил, что к кому, кому, а к тебе он, наверное, зайдет?

— Не надо, — тихо сказала Лариса. — Я виновата, что не напомнила ему, но пойми: он не мог не приехать…

— Он на воскресенье приезжает домой, а я…

— Я позвоню ему сегодня же…

Милостиво кивнув головой, Николай вышел. Лариса склонилась над рукописью, и Валентину показалось, что он услышал короткое всхлипывание. Лариса не поднимала головы, сидела, не двигаясь, и он ушел.

Он не мог бы определить, что взволновало его больше всего — разговор с Копытовым, встреча с Роговым или слезы Ларисы. Скорее всего — и то, и другое, и третье…

Как только вложишь в рукопись частичку души — так разговор с редактором. После этого всегда рождается желание писать спокойно, равнодушно, по известным шаблонам, которые не признаются читателями, зато не отвергаются редакторами. «Скучно, серо», — скажет редактор, но подпишет в набор.

Ночью рукопись, бывало, изорвешь, утром собираешь и склеиваешь обрывки, мучаешься, переписываешь, а тебе твердят: не мудри, не ищи, пиши так, чтобы рука редактора не дрогнула, подписывая статью в печать. А кому нужны такие статьи? Выйдет газета, все в ней на месте, все выверено, проверено, согласовано, а читатель отворачивается.

А что делать с Ольгой?.. Признаться ей?.. Прогонит. Ждать?.. Сколько можно ждать?.. Постараться забыть?.. Бесполезно.

Давно уже никого не осталось в редакции. Уборщица тетя Настя, аккуратная старушка с мальчишеским голоском, несколько раз заглядывала в кабинет и спрашивала:

— Делать тебе, что ли, дома нечего?

Валентин расправил рукопись, разгладил смятие страницы и начал переписывать очерк.

Ольга Рогова преподавала гимнастику в техникуме физической культуры и тренировала две группы гимнасток в секции спортивного общества. Она училась в вечернем университете марксизма-ленинизма, была одной из лучших гимнасток республики, и на остальное в жизни оставались считанные часы. Это не смущало ее, она любила жизнь трудную, до предела наполненную заботами.

О мелких семейных неурядицах, число которых увеличивалось с каждым днем, Ольга старалась не думать. Едва открыв дверь в гимнастический зал, она расставалась со всеми неприятными размышлениями.

Она не просто занималась спортом, она служила ему. Она убежденно верила, что спорт развивает не только тело, но и влияет на мировоззрение, потому что учит ценить и понимать красоту, облагораживает человека.

Первая группа секции — восемь девушек ждали ее, болтая о чем-то у шведской стенки. Одна Маро Гаркарян стояла в стороне.