— Слева орудие! — спокойно, словно на учении, докладывал радист Заболоцкий. Шустрый одессит успевал держать связь по рации, вести прицельный огонь из пулемета и наблюдать за полем боя.

— С орудием покончено! — радостно воскликнул командир орудия Кочин.

— Опять цель слева! Осколочным! — послышался звонкий голос командира.

Сержант произвел подряд два выстрела. Теперь ударило и по нашей машине. Экипаж, не придавая значения дыму, наполнившему башню, продолжал бой. Ответный выстрел. Он был метким и на этот раз. Танки идут вперед по боевому курсу, в грохоте и дыму прокладывают путь нашей пехоте. Это было на левом фланге. На правом — политрук Михаил Кузьмин уничтожил два противотанковых орудия, три крупнокалиберных пулемета, разрушил один дзот в обратил противника в бегство. Тяжелые танки с двумя взводами пехоты на борту во главе с политруком роты ворвались во вражеское расположение, захватили 11 орудий и несколько крупнокалиберных пулеметов. Танк политрука имел десять попаданий, и ни одно из них не пробило башню.

Праздничное утро 7 ноября 1941 года. Почти всю ночь шел снег. Личный состав бригады расположился в лесу под населенным пунктам Сюрьга во временно построенных ротных шалашах и наспех вырытых землянках.

У танкистов после боя, как всегда, хлопот было хоть отбавляй: осмотр, ремонт машин, заправка их боеприпасами, горючим. Потому, несмотря на праздник, с утра все хлопотали у своих танков. А старшина с внутренним нарядом еще до рассвета постарался расчистить от снега территорию, развесить написанные на скорую руку плакаты.

Политработники Литвяк, Тарасов, Кузьмин и другие были на ногах еще затемно. Они провели митинг в батальонах. Затем, настроив все имеющиеся в бригаде радиостанции на Москву, организовали прослушивание речи товарища И. В. Сталина на Красной площади. Бойцы и командиры, услышав голос Сталина, закричали «Ура-а-а!». Потом кто-то радостно произнес:

— Красная площадь здравствует!

Радиоприемники работали с сильными помехами. Однако все можно было разобрать. Глубоко запали в душу слова: «Враг рассчитывал на то, что после первого же удара наша армия будет рассеяна, наша страна будет поставлена на колени. Но враг жестоко просчитался…» А слова: «…не так страшен черт, как его малюют…» и «…враг будет разбит, победа будет за нами» — вызвали всеобщее одобрение, на лицах у каждого засияла радость.

Работа на машинах продолжалась почти дотемна. Уже стали закрывать люки, прибирать инструменты, как послышалась команда:

— А ну, получай посылку-у-у!

Танковая рота лейтенанта Ивана Олейника расположилась в одном большом шалаше под двумя кудлатыми елями. На длинном столе горели три коптилки, сделанные из гильз снарядов. Шел оживленный разговор, смеялись. Роте только что вручили посылки. Почти каждому досталось по паре шерстяных варежек или носок, а многим — свитера.

В начале ноября 1941 года мороз неожиданно стал крепчать. Зимнее обмундирование еще не успели получить. Поэтому теплые вещи пришлись кстати. Танкисты примеряли их, читали вложенные в посылки письма. Комсорг роты, неунывающий «сибиряк-весельчак» (так прозвали его друзья), башенный стрелок танка командира роты сержант Григорий Гарин, натягивая на себя полосатый, похожий на тельняшку шерстяной свитер, запел песню собственного сочинения:

— Гриша, перестань драть козла-то. Ты як пивень, з утра и до вечера одно и то же, — косо посмотрев, махнул огромной рукой на Гарина всегда молчавший механик-водитель Николай Немировский.

— Товарищ старший сержант! Я думал, вы плохо слышите или без нервов. Вам в бою ни свист пуль, ни грохот разрывов — все нипочем. Шарахнет вот по вашей голове противотанковая, тоже, наверное, не шелохнетесь. А тут моя песня доходит до ваших нервов, — улыбнулся Гарин. — Душа у вас безмятежная.

— А ты, Гриша, шелохнешься? Поздно будет, когда останется одно мокрое место. В настоящее время в нашей стране нет ни одного безмятежного человека. Понятно тебе? Но волнение одного заметно, а другого — скрыто в груди. Ведь моя семья в оккупации. Потому-то вся моя грудь охвачена негодованием. Но как ты ни гори, должен уметь обуздать свои нервы, гнев. И показать на деле, в бою, на что ты способен. Ты холостяк, а у меня — куча детей да жена! Держу я вот это в руках, — Немировский потряс подаренным джемпером, — и вижу своих детей и жену! Она тоже умеет вязать. Такую, как моя жена, не сыскать тебе. Потому этот подарок для меня дороже всякой песни, понятно?

— Ты мне брось, моя невеста тоже пригожая, будь спокоен. Я да не сыщу на свете… — ухмыльнулся Гарин и опять, теперь тихо, запел:

— Гарина пуля боится…

Песню прервала заскрипевшая дверь.

— Похоже, в этом кильдиме (по-монгольски — жилище, любимое выражение генерала) что ни на есть веселый народ, — послышался у входа в шалаш чей-то голос. Все обернулись. Там на костылях стоял командир бригады генерал Копцов.

На мгновение воцарилась тишина. Комроты собрался доложить, но генерал жестом руки остановил его и, поздоровавшись, подсел к сколоченному из жердей столу.

— Тут у вас без того «Ташкент», а вы еще подкладываете, — заметил он. Комбриг снял танкошлем, провел платком по своей бритой голове, затем вынул изо рта трубку с прямым мундштуком и, постучав о край стола, начал набивать ее табаком.

— Товарищ Олейник, почему не все танки обеспечены деревянными лопатами. Вон сколько выпало снегу. Если придется расчищать дорогу?

— Не было материала, товарищ генерал. Теперь досок нашли, и завтра лопаты будут, — доложил ротный.

Тут Гарин поставил на стол кипящий и до блеска начищенный ведерный тульский самовар.

— Заварка, товарищ генерал, — обыкновенная чага, лечебная, — улыбнулся Гарин.

Танкисты знали, что комбриг родом из Тбилиси и не только любитель чая, но и большой его знаток. При виде самовара и своего отражения на его медном боку он улыбнулся и сказал:

— Комбриг пьет чай из котелка, а его подчиненные — из тульского самовара. Ничего себе!

— Товарищ генерал, разрешите — я реквизирую этот самовар? — вытянулся связной Николай Радин.

— Что ты сказал, милок? Повтори-ка! — нахмурился комбриг.

— Заберем для себя, товарищ генерал.

— Ты кто такой, Радин?

— Я — боец Красной Армии!

— Стало быть, по-твоему, можно забрать для генерала? Запомни, Радин: Петр Первый так отзывался о своем солдате: «Солдат есть имя общее, знаме-ни-то-е; солдатом называется первый генерал и последний рядовой». А фельдмаршал Александр Васильевич Суворов говорил: «Свой пай съедай, а солдатский солдату отдавай». Понятно? Попробуй забери. Они так тебя проучат, что смотреть на тебя будет неприятно. А я им скажу: «Ай, да молодцы, братцы!»

Все громко засмеялись.

— Я же хотел для раненых в санчасть, — выкручивался связной.

— Где приобрели такое богатство? — спросил генерал, наливая очередную чашку.

— Под Антоновской, во фрицевской землянке, — ответил Олейник.

— Мерзавцы, грабят подчистую. Видать, и чашки-то нашего производства, — возмущенно заметил комбриг.

Теперь в шалаш собралась вся рота. Все с упоением слушали генерала.

— С двенадцати лет вместе с отцом начал работать на лесопилке в Тбилиси, — отхлебывая небольшими глотками горячий чай, продолжал он свой рассказ. — Отец работал рамщиком, а я — его подручным. После революции переехали в Ставрополь, а в марте восемнадцатого года отца призвали в Красную Армию. Он меня взял с собой в отряд, который входил в состав Северо-Кубанского полка. Так началась моя армейская служба. Вскоре за то, что мой отец и я служили в Красной Армии, белогвардейцы повесили мою мать, а без того бедное хозяйство ограбили до последней курицы. В ноябре того же года белогвардейцы убили и отца. Тогда я окончательно решил посвятить свою жизнь Красной Армии.