– Мадам! – молил я. – Вы должны мне хоть что-то сказать! Эта смерть… джентльмена по имени Бервик, этот сэр Томас Молтби… Я в отчаянии оттого, что ничего не знаю. Тайны опасны.

– Нет, – отвечала она. – Пожалуйста, не настаивайте.

Я не мог сопротивляться ее просьбам. Она поспешила навстречу улыбавшемуся ей сыну, оставив меня в растерянности посреди постоянных опасностей, без сведений, необходимых для того, чтобы принять жизненно важные решения, какие столь настоятельно от меня требовались.

Мы провели на том поле весь день – день, полный солнечного света и долгих раздумий. Грейс посвящала свое время Луи или тихо сидела у края живой изгороди. Она не очень часто заговаривала со мной, а выражение ее лица было таким замкнутым, что сам я не решался к ней обратиться.

Я видел – взглядывая на меня, она чувствовала, что я не хочу вызвать ее неудовольствие, но сам я был расстроен ее скрытностью. Здравый смысл подсказывал, что мне важнее, чем кому-либо другому, просто необходимо получить как можно более подробные сведения о ней, однако, хотя она смогла довериться моей матушке, она не была готова поведать мне свою историю.

В голове моей теснились несколько предположений. Она стыдится своего положения и опасается, что утратит мое к ней уважение. Но я мог бы разуверить ее в этом. А может быть, она уже устала рассказывать свою историю, понимает, что придется снова рассказывать ее моему дядюшке, и просто желает, чтобы я участвовал в предстоящей беседе. Но я – то хотел быть наедине с ней, хотел один слушать ее голос, один воспринимать то, что она могла бы мне доверить. Но, возможно, она заметила, с каким отвращением я слышу и произношу имя Тейта, и теперь боится открыть мне тайну своего прошлого. Я сожалел о ее молчании и думал – я ведь способен доказать, что никогда не смогу с неодобрением отнестись к ней и ко всему, что ее касается.

Том Тейлор показал Луи, как сделать «кошкину колыбель»

[5] из длинных гибких стеблей. Я вырезал ему свисток из веточки ясеня. Это делается так: осторожно снимаешь с ветки молодую кору, прорезаешь отверстие для свистка в оголенной палочке молодого, еще мягкого дерева, и снова натягиваешь кору – так учил меня мой отец. Я позволил Луи тихонько свистнуть один раз, для пробы, чтобы убедиться, что свисток работает, а потом сказал ему, что этот свист будет его собственным, тайным сигналом о надвигающейся опасности.

Было уже далеко за полдень, когда Грейс Ричардсон сказала мне:

– Если нам сегодня ночью отправляться в дорогу, нужно выспаться.

Мы с Томом по очереди бодрствовали, сторожа спящих. Когда же стала спускаться ночная тьма, мы все, поев на дорогу, снова отправились в путь. В последующие дни мы повторяли вновь обретенный опыт: проводили день, тайно располагаясь на каком-нибудь хорошо укрытом поле, вдали от деревень и домов; перед вечером отсыпались, а ночью отправлялись в путь. Проехали указатели на Додингтон, Фиддингтон и Кэннингтон, затем свернули к северу, миновали указательные столбы на Коут, Чеддар и Чу, и за все это время не слышали ничего тревожного, не видели ничего пугающего.

Бристоль возник под нами, когда занималась новая заря. Никто еще не совершал этот путь так быстро и так неторопливо, как мы, заявил Том. В юности он был скотогоном, и его опыт оказал нам великую услугу: мы спустились в город с высокого холма по укромной тропе, хотя глаза наши выискивали вокруг знакомых преследователей.

Мой дядюшка, Амброуз Хэтт, живет в доме, окруженном высокой оградой, увитой плющом. Его слуги суетились вокруг нас, а мы стояли в прихожей, ожидая, пока дядюшка сойдет к нам. Я никогда не видел на его лице удивления: он все воспринимает спокойно, возможно потому, что практикует в качестве адвоката, а это требует от него понимания всех и всяческих человеческих судеб. Когда он спустился по лестнице в прихожую, он поздоровался со мной так просто, будто я всего-навсего проезжал с друзьями мимо и надумал зайти в гости.

Дневной свет еще не добрался внутрь дома. Дядюшка Амброуз приказал слугам принести, вдобавок к свечам, которые они держали, еще и лампу. Лампа появилась, и дядюшка велел слуге высоко ее поднять и стал вглядываться каждому из нас в лицо с интересом и сочувствием. Взгляд его особенно долго задержался на лице Грейс Ричардсон, затем он без обиняков обратился к ней:

– Мадам, от всей души приветствую вас в моем доме. Добро пожаловать! А вы, юный джентльмен, – улыбнулся он Луи, – вы мне очень нравитесь.

Луи улыбнулся ему в ответ и посмотрел на меня – он выглядел довольным и спокойным. А дядюшка продолжал:

– Как удачно, что вы заехали ко мне так рано. Я очень уж залеживался в постели последние несколько недель, так что даже задержался с делами. – Он дружески обратился к слугам: – А теперь, Уилфрид, и вы тоже, миссис Уилфрид, эти путники голодны и рады были бы насладиться горячей водой и еще более горячей едой.

Слуги бросились исполнять распоряжение, и мы разошлись по дому, как только и возможно бывает в таких домах. Том исчез с Уилфридом, тогда как миссис Уилфрид увела мать с сыном в противоположном направлении. Я же прошел по каменным плитам коридора в кабинет дядюшки, следуя за огнем лампы в его руках.

Множество счастливых воспоминаний, связанных с этим домом, роилось в моей голове; здесь я чувствовал себя в безопасности. Мы с матушкой как-то провели в этом доме целое лето – мне было лет восемь или около того; матушка тогда слегка недомогала, и отец, который очень любил дядюшку Амброуза, отправил ее к нему – поправить здоровье.

– Джим, как поживает твоя матушка?

– Она в добром здравии, дядя, – ответил я.

– Я часто вспоминаю твоего батюшку. До сих пор скучаю о нем.

– Мы тоже, дядя Амброуз.

Он поставил лампу на письменный стол и раздвинул ставни. Свет зари, все еще сероватый, заливал сад.

– Прости, я еще не убрал со стола вчерашнюю работу. Боюсь, становлюсь небрежен. Когда был моложе, я успевал сделать дневную работу днем, а буквы на странице умещались на одной ее стороне, как меня учили. Теперь приходится работать заполночь, а буквы на листе очень уж расползаются.

Он подошел к небольшому столику и взялся за графин.

– Вот что я обнаруживаю, – сказал он. – Когда стареешь, позволяешь себе время от времени нарушать правила. Так что… выпьем с тобой немного бренди.

Он взял со столика графин и два бокала.

– Эх, – засмеялся он, – выпью-ка я снова бренди на заре!

Мы сели за большой письменный стол друг против друга. Я передал ему письмо матушки; он прочел его, ничего не сказал и отложил в сторону.

– Итак, – произнес он, – чтобы мы все вместе могли насладиться завтраком, расскажи мне свою историю.

И я опять рассказал свою историю с самого начала, как уже рассказывал доктору Ливси, добавив к ней рассказ о приключении с ночными всадниками. Дядюшка слушал как человек, которому рассказывают увлекательнейшую повесть на свете, хотя я знаю, что ему приходилось выслушивать наедине такие исповеди и такие отчаянные истории, каких не слышал больше ни один человек на юго-западе Англии.

Когда я закончил, он спросил:

– Но ведь ты чем-то не удовлетворен?

Я улыбнулся. Он, как и моя матушка, всегда сразу добирается до самой сути любого дела.

– Я запутался, дядя.

– Так распутай путаницу. Я всегда так говорю.

– Ну… – начал я и сразу замолчал, не в силах преодолеть сложность своего положения. Дядюшка терпеливо ждал, как каждый, кто хорошо умеет слушать.

– Эта дама ничего мне не рассказывает. Из-за этого я не могу понять, как мне следует поступать, что будет правильно, а что – нет.

– А чего она хочет? Только увидеться с тем парнем, с пиратом?

– Так она говорит. Но как, – высказал я вслух накопившееся раздражение, – как мог Тейт – он же разбойник, дядя! – как он мог… – У меня не хватало слов, но дядюшка Амброуз хотел, чтобы я их произнес.