Молодая женщина взяла арфу из его рук и уселась на скамью. Этот инструмент был заметно крупнее ее собственного, и в первое мгновение руки ее неловко нащупывали нужные струны, но вот она уловила гамму, и пальцы запорхали более уверенно. Моргейна заиграла одну из тех северных песен, что слышала при дворе Лота. Теперь она порадовалась, что пила вино: крепкий напиток прочистил ей горло, и голос ее, глубокий и нежный, вернулся к ней во всей своей полнозвучной силе, хотя вплоть до сего момента Моргейна о том и не подозревала. Этот голос – выразительное грудное контральто – ставили барды Авалона, и молодая женщина вновь испытала прилив гордости.» Пусть Гвенвифар красива, зато у меня – голос барда «.

И, едва песня закончилась, даже Гвенвифар протолкалась ближе, чтобы сказать:

– У тебя чудесный голос, сестрица. А где ты научилась так хорошо петь – на Авалоне?

– Конечно, леди; музыка – священное искусство; разве в обители тебя не учили играть на арфе?

– Нет, ибо не подобает женщине возвышать свой голос перед Господом… – смешалась Гвенвифар.

– Вы, христиане, слишком любите выражение» не подобает «, особенно применительно к женщинам, – прыснула Моргейна. – Если музыка – зло, стало быть, зло она и для мужчин тоже; а если – добро, разве не должно женщинам стремиться к добру во всем и всегда, дабы искупить свой так называемый грех, совершенный на заре сотворения мира?

– И все же мне бы никогда не позволили… как-то раз меня прибили за то, что я прикоснулась к арфе, – с сожалением промолвила Гвенвифар. – Но ты подчинила своими чарам всех нас, и думаю я, вопреки всему, что магия эта – благая.

– Все мужи и жены Авалона изучают музыку, но мало кто обладает даром столь редким, как леди Моргейна. – вступил в разговор Талиесин. – С чудесным голосом надо родиться; учением такого не добьешься. А ежели голос – это Господень дар, так сдается мне, презирать его и пренебрегать им – не что иное, как гордыня, неважно, идет ли речь о мужчине или женщине. Как можем мы решить, что Господь совершил ошибку, наделив подобным даром женщину, если Господь непогрешим и всеблаг? Так что остается нам принимать сей дар как должное, кто бы им ни обладал.

– Спорить с друидом о теологии я не возьмусь, – промолвил Экторий, – но, если бы моя дочь родилась с подобным даром, я счел бы его искушением и соблазном выйти за предел, назначенный женщине. В Писании не говорится, что Мария, Матерь Господа нашего, плясала либо пела…

– Однако ж говорится в Писании, что, когда Дух Святой снизошел на нее, – возвысила она свой голос и запела:» Величит душа Моя Господа…» – тихо произнес мерлин. Однако сказал он это по-гречески:» Megalynei he psyche тоu ton Kyrion «.

Лишь Экторий, Ланселет и епископ поняли слова мерлина, хотя и Моргейне тоже доводилось слышать этот язык не раз и не два.

– Однако пела она перед лицом одного лишь Господа, – решительно отрезал епископ. – Только про Марию Магдалину известно, что она пела и плясала перед мужами, и то до того, как Искупитель наш спас ее душу для Бога, ибо, распевая и танцуя, предавалась она разврату.

– Царь Давид, как нам рассказывают, тоже был певцом и играл на арфе, – не без лукавства заметила Игрейна. – Вы полагаете, он бил своих дочерей и жен, ежели те прикасались к струнам?

– А если Мария из Магдалы, – эту историю я отлично помню! – и играла на арфе и танцевала, так все равно она спаслась, и нигде не говорится, будто Иисус велел ей кротко сидеть в уголке и помалкивать! – вспыхнула Моргейна. – Если она помазала Господа драгоценным мирром, Он же не позволял своим спутникам упрекать ее, возможно, Он и другим ее дарованиям радовался не меньше! Боги дают людям лучшее, что только есть у них, а никак не худшее!

– Ежели здесь, в Британии, религия существует в таком виде, так, стало быть, и впрямь не обойтись без церковных соборов, что созывает наша церковь! – чопорно произнес епископ, и Моргейна, уже сожалея об опрометчивых словах, опустила голову: не должно ей разжигать ссору между Авалоном и церковью на Артуровой свадьбе! Но почему не выскажется сам Артур? И тут заговорили все разом; и Кевин, вновь взяв в руки арфу, заиграл веселый напев, и, воспользовавшись этим, слуги вновь принялись разносить свежие яства, хотя к тому времени на еду никто уже не глядел.

Спустя какое-то время Кевин отложил арфу, и Моргейна, по обычаям Авалона, налила ему вина и, преклонив колени, поднесла угощение. Кевин улыбнулся, принял чашу и жестом велел ей подняться и сесть рядом.

– Благодарю тебя, леди Моргейна.

– То долг мой и великое удовольствие – услужить такому барду, о великий арфист. Ты ведь недавно с Авалона? Благополучна ли родственница моя Вивиана?

– Да, но заметно постарела, – тихо отозвался он. – И, как мне думается, истосковалась по тебе. Тебе следовало бы вернуться.

И Моргейну вновь захлестнуло неизбывное отчаяние. Молодая женщина смущенно отвернулась.

– Я не могу. Но расскажи мне, что нового у меня дома.

– Если ты хочешь узнать новости Авалона, придется тебе самой туда съездить. Я не был на острове вот уже год: мне ведено приносить Владычице вести со всего королевства, ибо Талиесин ныне слишком стар, чтобы служить Посланцем богов.

– Ну что ж, – отозвалась Моргейна, – тебе найдется что порассказать ей об этом браке.

– Я поведаю ей, что ты жива и здорова, ибо она по сей день тебя оплакивает, – промолвил Кевин. – Зрение ее оставило, так что узнать о том сама она не может. А еще я расскажу ей про ее младшего сына, ставшего первым из Артуровых соратников, – добавил он, саркастически улыбаясь. – Воистину, вот гляжу я на них с Артуром: ну ни дать ни взять младший из учеников, что на вечере возлежал у груди Иисуса…4

Моргейна, не сдержавшись, фыркнула себе под нос:

– Епископ, надо думать, приказал бы высечь тебя за кощунственные речи, кабы только услышал.

– А что такого я сказал? – удивился Кевин. – Вот восседает владыка Артур, подобно Иисусу в кругу апостолов, защитник и поборник христианства во вверенных ему землях. А что до епископа, так он просто-напросто старый невежа.

– Как, только потому, что у бедняги нет музыкального слуха? – Моргейна сама не сознавала, насколько изголодалась по шутливому подтруниванию в беседе равного с равным: Моргауза и ее дамы сплетничали о таких пустяках, так, носились с сущими мелочами!

– Я бы сказал, что любой человек, музыкального слуха лишенный, воистину невежественный осел, поскольку не говорит, а истошно ревет! – не задержался с ответом Кевин. – Да только дело не только в слухе. Разве сейчас время играть свадьбу?

Моргейна так долго пробыла вдали от Авалона, что не сразу поняла, куда клонит собеседник, но тут Кевин указал на небо.

– Луна идет на убыль. Дурное это предзнаменование для брака; вот и лорд Талиесин так говорил. Но епископ настоял на своем: дескать, пусть венчание состоится вскорости после полнолуния, чтобы гостям не по темноте домой возвращаться; кроме того, это – праздник одного из христианских святых, уж и не знаю какого! Беседовал мерлин и с Артуром и объяснял, что брак этот не сулит ему радости; не знаю почему. Однако отменить свадьбу под каким-либо благовидным предлогом уже не удавалось; видимо, слишком далеко все зашло.

Моргейна инстинктивно поняла, что имел в виду старый друид; ведь и она тоже видела, как Гвенвифар глядит на Ланселета. Уж не проблеск ли Зрения внушил ей настороженность по отношению к девушке в тот памятный день на Авалоне?

«В тот день она навеки отобрала у меня Ланселета», – подумала Моргейна и, тут же вспомнив, что некогда дала обет сохранить свою девственность для Богини, с отрешенным изумлением заглянула в себя. Неужто ради Ланселета она бы нарушила клятву? Она пристыженно потупилась, на мгновение вдруг устрашившись, что Кевин сможет прочесть ее мысли.

Некогда Вивиана наставляла ее, что жрице должно соизмерять послушание с велениями собственного здравого смысла. Инстинкт, повелевший ей возжелать Ланселета, был правилен, невзирая на все обеты…» Лучше бы я в тот день уступила Ланселету – даже по законам Авалона я поступила бы как должно; тогда бы Артурова королева вручила жениху сердце, еще никем не затронутое, ибо между Ланселетом и мною возникла бы мистическая связь, а ребенок, что я родила бы, принадлежал бы к древнему королевскому роду Авалона…»