Наконец-то!

Защелка крышки захлопнулась. Мы еще укрепили ее тем страшным железным прутом.

Слепота!

Пучина морская. Это бог наказал нас. Свернувшись в клубок на полу, я вслушивался в чей-то голос. Он скулил и хрипел, его стон вырывался из глубины души. Без всякого смысла. Это был мой голос. Меня затрясла неудержимая лихорадка, как тогда, когда меня покинула Августа, когда я понял, что ее уже не вернешь, что она уже махнула на все рукой.

В Гамбурге она пела в «Фюрстендорфе». Действительно пела, и «Фюрстендорф» был заведением первого класса. Тогда ее еще мог заметить кто-нибудь с радио или телевидения. Тогда она еще говорила о том, что однажды запишет свой голос у Лиссако. Но потом пришел маленький и вежливый голландец и предложил ей пятьсот гульденов ежедневно за выступление. Я даже не мог понять, много это или мало. Августа была как сумасшедшая, она чуяла запах денег. Такой гонорар ей еще никто не предлагал. На родине она пела скорее для удовольствия, чем ради денег.

— Такие денежки нигде не заработать! — кричала она грубо. — Я больше не хочу перебиваться с хлеба на квас. Когда мне еще предложат такую сумму? Мне скоро тридцать, я потеряла слишком много времени. Признайся, наконец, что ты ни на что не годишься, да, ни на что! И потом, я ведь не представляла, что здесь будет так…

Я тоже себе это не так представлял. Ползал по корабельным конструкциям и сваривал. Мною тоже овладела бешеная жажда денег. Я должен зарабатывать, чтобы она вернулась обратно. Только потом я могу сдать экзамены, чтобы признали действительным мой диплом. Но пятьсот гульденов — такой возможности мне никогда не представлялось.

Временами я приезжал в Амстердам или она ко мне. Однако на представление она меня никогда не приглашала. После обеда мы шли на прогулку, как порядочная супружеская пара, а вечером она провожала меня к скорому поезду.

— Как заработаем денежки, устроим себе порядочную квартиру, сдашь экзамены и начнем новую жизнь. Еще немного мы должны выдержать. Нельзя упускать такой случаи.

Треск словесной шелухи. Оба мы знали, что уже отдаляемся друг от друга: она к своей цели, а я, с шальными течениями, бог знает куда. Впоследствии я начал чувствовать облегчение, непривычное ощущение свободы. Никто меня не контролировал, я мог думать и действовать как хотел. Мог вернуться домой — в Гамбурге меня ничто не удерживало. Но это было бы, конечно, бессмысленно. Виделись мы все реже и реже. Мы уже махнули друг на друга каждый со своего берега.

Гут затряс меня.

— Слушай, — шептал он. — Проснись!

Я пришел в себя. То было в прошлой жизни. Теперь я живу иной жизнью если называть это жизнью. Тело и мозг борются за существование, за физическое бытие, но меня нет тут с ними. Я где-то вне этого, я только смотрю. Смотрю чужими глазами, а мои собственные — слепы.

Снаружи за стальной стеной резервуара послышались голоса и гул шагов. Осмотр судна! Ищут его!

Через минуту и нас кто-то трахнет железным прутом и бросит в сток. Сколько смертей происходит в мире в каждое мгновение! Какой это имеет смысл, какая в этом закономерность? То, что я живу, воспринимаю, думаю и чувствую, имеет цену только для меня. Я — рыба, выловленная из моря, и с миллионами других рыб путешествую на консервный стол.

У меня перехватило дыхание. Сапоги громыхали по ступенькам лестницы к верхней части батареи резервуаров. Гут судорожно сжал мне руку.

— Вода! — крикнул голос над нами, и мы услышали скрип и удар поднятой крышки вентиляционного люка.

— Вода, вода, — повторял голос, и сапоги гремели по верхушке резервуара. Просматривали всю батарею, секцию за секцией. Через вентиляционные люки светили вниз.

Я чувствовал, что мне делается плохо, что у меня разрывается сердце. Я не мог дышать. Гут впился мне пальцами в руку, это были не пальцы, это были губки тисков.

— Вода, вода, — выкрикивал кто-то на плохом английском, который я уже когда-то слышал. Сапоги громыхали над нами. Сталь звенела. Рывок запором, снова и снова. Потом металлические удары по крышке.

— Застопоренный запор, но по звуку — вода, — гаркнул голос с высоты, и шаги загудели к соседнему резервуару.

— Вода, вода, — удалялись они.

— Просмотреть резервуары с нефтью! — приказал издалека другой голос. Шаги и голоса удалялись.

Тишина!

Гудение вала, работа корабельных машин. Мы лежали как мертвые, залитые потом. Я чувствовал огромную усталость. У меня было такое состояние, как будто я целый день бросал уголь, а в действительности все это длилось несколько минут. Осматривали судно, заглядывали в каждый угол. Они уже знали, что тут кто-то скрывается, что кто-то все это пережил.

— Капитан нас видел, — шептал хрипло Гут,

— Он не должен был нас видеть, — сказал я. — Нам это только показалось.

— Он мог свалиться за борт, почему его ищут здесь? — сказал беспокойно Гут. — Время от времени случается, что кто-нибудь исчезает, но всегда — за бортом.

— Видимо, у них есть причина…

— Думаешь, следы крови?

— Возможно.

— С этим ничего нельзя было поделать!

Я знал, что невозможно. Было излишне о том спорить. Нас не нашли. Пока.

— Но что будем жрать? — сказал тихо Гут. — Ты еще не голоден?

Я был голоден, я уже начинал это чувствовать. А что будет через неделю, две или три?

— Ночью попытаемся снова, — сказал он. — Иначе нет смысла скрываться. Сдохнем тут от жары, когда приблизимся к экватору.

— Мы должны были взорвать этот проклятый уран, достаточно было бы обычной гранаты!

Вздор, сумасбродные слова, пустой звук. Звуки и голод, взгляд, устремленный во тьму. С каждым мгновением мы откуда-то удалялись и к чему-то приближались. Я еще никогда не чувствовал себя таким беспомощным и ничтожным. Всего-навсего песчинка. Ее уносит ветер, и нет силы, которая бы ее удержала. Бог забыл людей: забыл того человека, которого мы ударили железным прутом, забыл о всей команде «Гильдеборг». Как бы он не забыл нас на дне этого омута. Некоторые вещи человек не понимает. Ему не хватает вместимости мозга. Он ограничен своим существованием. Не способен исчезнуть из тела, избавиться от него. Хорошо еще, что нервное истощение так велико, что мы можем спать, что проваливаемся из внешнего во внутренний омут, а он бездонный. Не имеет стен, обложенных нейтральным материалом, нельзя в нем свернуться клубочком и положить лицо на прохладное дно. Он безразмерен, проваливаешься, отдаляешься и блуждаешь! В иной стране, в ином времени…

Мама сказала:

— Вы еще не пойдете спать? Вам нужно отдохнуть. Такая дорога, бог знает, что вас ждет.

Она ни о чем не знала. Мы уезжали всего лишь в отпуск, но она, вероятно, о чем-то догадывалась. Я не хотел понимать скрытый смысл ее слов, видеть слезы предчувствия. Уже конец, сынок, ты меня уже покинул. Я был так же тверд, как и Августа. Вечная безжалостность молодости. Ничего не случилось, мы скоро вернемся обратно! Мы вернемся.

Я осознал, что не смогу уже и представить себе лицо матери. Вижу только фотографию, оставленную в гамбургской однокомнатной квартире на ночном столике. И лицо Августы исчезло из памяти, остались расплывчатые черты, которые могли принадлежать каждой из женщин…

— Пойдем, Ганс, — настойчиво шептал Гут. — Проснись, время, мы должны попытаться достать еду.

Все время я что-то должен делать, нет ни минуты покоя. Мы открыли дверь в мир и пролезли сквозь щель. Прежде всего мы отвернули выпускной кран и долго, захлебываясь, пили. Было около полуночи, крысы еще не вышли на ночной грабеж. Скрип корабельного вала. Вдоль переплетений трубопроводов мы отправились знакомой дорогой на корму. Вдалеке появились огни. Мы отчетливо ощущали, как все судно сотрясается и вибрирует. Турбина все еще работала на самых высоких оборотах. Меня вдруг охватило страшное желание выбежать на палубу, надышаться свежим воздухом и увидеть звезды. Звезды над годовой. Тайну вечности.