Никто не знал, есть ли у него подружка. И вовсе не потому, что юноша отличался каким-то особым пуританством[26], вовсе нет. Он был молод, наделен тем, что называют темпераментом, и вовсю забавлялся, когда приходилось совершать набеги в страну любви. Но это были всего лишь простенькие приключения, интрижки без последствий, мимолетные увлечения, вспыхивавшие и сгоравшие быстро, как солома.

Никогда до сих пор Леон не ведал настоящей страсти, серьезной привязанности, не встречал «родственной души». Он обладал всеми свойствами, необходимыми, чтобы стать превосходным главой семейства. И никому бы, и ему самому в первую очередь, и в голову не пришло, что на его долю выпадут немыслимые и весьма суровые приключения.

Леон Ришар жил в доме по улице Де-Муан уже восемнадцать месяцев. Через год после него поселилась этажом ниже пожилая супружеская чета.

Парочка была отвратительная — озверевшие от злоупотребления спиртным пьяницы без устали дрались и влачили самую жалкую жизнь. Супруг носил характерное прозвище Лишамор, что на местном воровском жаргоне значило Лакай-В-У смерть, под этой кличкой его и знали в здешнем районе.

Это был упитанный шестидесятилетний старичок с хитрыми глазами ежа, поросший, как дикий кабан, коричневато-серой щетиной. Алкоголь законсервировал его, как консервируют некоторые фрукты. На его помидорно-красной роже, словно спелые дикие вишни, выступали фиолетовые жировики.

Жена походила на свиноматку, ее жировые отложения тряслись при каждом движении, как пакеты желатина. Пила она ничуть не меньше супруга и ежедневно заглатывала два литра «купороса».

Людьми они были мрачными и едва ли обменивались в день пятью десятками слов, как если бы боялись проговориться о совершенных ранее преступлениях. Однако иногда, когда старуха напивалась, в ней, как это водится у заправских пьяниц, пробуждалась некая лучезарная ясность ума. Тогда она беседовала с консьержкой, чересчур любопытной, но в целом превосходной женщиной.

Да, супруга Лакай-В-У смерть не всегда была такой, как сейчас.

Когда-то ее знавали как примерную жену и хозяйку пансиона. Затем они с мужем стали торговать вином. Но… хозяева слишком много пили. Торговля прогорела.

К счастью, их дочь была миллионершей и теперь оплачивала старикам крышу над головой и кусок хлеба. Разумеется, она могла бы вести себя и более благородно. Двести франков в месяц… Шесть франков и семьдесят сантимов в день… Не густо… Вот и приходилось экономить на квартплате, еде, одежде, экономить на всем, чтобы свести концы с концами.

Был еще племянник, можно сказать, приемный сын, он иногда подбрасывал франков двадцать. А не то пришлось бы затянуть пояс потуже и не было бы возможности пропустить стаканчик, когда мучает жажда.

Вот и все, что было известно о финансовых делах супругов.

Однако квартплату старики вносили исправно, охотно наливали рюмочку-другую, вот к ним и относились уважительно, как к рантье[27].

Итак, пока Леон Ришар мечтал о Ноэми Казен, красивой и грациозной Мими, чей образ уже преследовал его, супруги этажом ниже устроили потасовку. Напрасно юноша пытался сосредоточиться, воссоздать в памяти неожиданные события, связавшие между собой два столь несхожих существа. Стычка была такой громкой, что мечты его разлетелись от изрыгаемой пьяницами ругани и ударов, которыми те, не скупясь, награждали друг друга.

К шуму свалки примешивался еще и неумолчный плач ребенка. Он нервировал молодого человека:

— Ну вот, теперь у них еще и ребеночек объявился. Малыш орал, не замолкая, а художник недоумевал:

— Что за ненормальные родители могли доверить крошку подобным людям? Только б они его не обижали.

Крик не стихал, но уставший юноша все же заснул — ведь была уже полночь.

Однако сон его был тяжел. Хотя он и не слышал больше жуткого дуэта пьяниц, под двери ему просочился ужасный, неизвестно откуда взявшийся запах. От смрада, заполнившего комнату, он почти задыхался. Это была затхлая смесь прогорклого масла, спиртного, тошнотворный запах тлеющего грязного тряпья.

Прошло несколько часов, и юноша, преодолевая тошноту, очнулся.

Светало.

Припомнив все, что происходило накануне этажом ниже, он спустился, опасаясь, что случилось несчастье.

Так и есть! Всю лестничную площадку заволокло едким дымом.

Могучее плечо высадило дверь. Леон очутился в маленькой прихожей. Распахнув двери, ведущие в комнату, он застыл, охваченный ужасом и отвращением.

Единственное, что он смог, так это прошептать:

— О, как это ужасно!

И, отшатнувшись при виде кошмарного зрелища, открывшегося его глазам, помчался предупредить полицию.

Как только карета, увозившая Бамбоша и едва не раздавившая Мими, была остановлена Леоном Ришаром, бандит открыл дверцу и бросил кучеру:

— Сматывайся. А клячу и колымагу оставь.

Сам же молодчик с плачущим младенцем на руках выскочил на мостовую, громогласно объявив, что везет малыша в больницу. Продираясь сквозь толпу, Бамбош узнал смельчака спасителя, которого неоднократно встречал раньше.

«Ты посмотри, — подумал бандит, — да это же мазила, живущий этажом выше стариков! Ну я его научу, как совать нос в наши дела! Возьмем его на заметку, и наши ребята с ним разберутся».

Бамбош в два счета доставил малыша к Лакай-В-Усмерть и без околичностей заявил старухе:

— Держи, мамаша Башю, этого толстомордика. Спрячь его и смотри в оба, чтобы с ним ничего не приключилось. Щенок принесет мне миллион с гаком.

— А нам он сколько принесет, сынок?

— Целое состояние. Будет на что выпить и тебе, и твоему Лакаю.

— Стало быть, малец — важная птица?

— Еще какая! Мамаша Башю, этот кусок мяса — настоящий принц. Ведь ублюдок — сын князя Березова.

— Так цыпленок — сын этой кривляки Жермены, в которую когда-то втюрился бедняга граф Мондье?

— Да, — уронил Бамбош, — бедный мой папочка, который, кстати, не был ни графом, ни Мондье. Настоящий злодей, и я правильно сделал, отправив его на тот свет.

— Кстати говоря, мне всегда было немного не по себе, что ты порешил своего родителя.

— Ты, старуха, дура набитая. Знала бы ты, что принес мне этот единственный удар ножом! Благодаря ему я стал главарем банды и у меня неплохая зацепка в самом высшем свете. Но вернемся к мальцу.

— А что с ним надо делать?

— Подержать у себя до завтрашнего утра. А я пока мигом обряжусь великосветским хлыщом и присоединюсь в театре «Водевиль» к Глазастой Моли, играющей роль моей мамаши. Завтра на рассвете она приедет за сопляком и сама определит ему постоянное местожительство. Понятно?

— Конечно же понятно, ты — лучший из всех бандитов. Эх-эх-хэ, а не подбросишь ли чего, чтобы смазать колеса бедной старухе, тебя взрастившей?

— Эге, значит, твоя дочка Андреа-Рыжуха перекрыла вам кислород?

— Нет, но ее муженек такой скряга, что тот жид. Бамбош порылся в кармане, извлек пару луидоров[28] и швырнул их на стол.

— Вот, возьми и хлебай вволю. Пойдем, уложишь щенка в кабинете. А мне подай рубаху, штаны, лакированные шкары[29], словом, вечерний костюм.

— Держи, драгоценный мой.

Через четверть часа мерзавец настолько преобразился, что и самый близкий друг не смог бы его узнать. Фальшивая черная борода, закрывавшая лицо, исчезла. Как и парик с бакенбардами, умело закрепленный на каскетке. Бамбош, избавившись от бандитских доспехов, превратился в очень элегантного светского молодого человека с узенькими пшеничными усиками и коротко стриженными белокурыми волосами. Фрак сидел на нем великолепно. Перевоплощение было не только мгновенным, но и поразительно полным.

Бандит закутался в длинное, до пят, зимнее пальто, надел мягкую шляпу, засунул под жилет сложенный шапокляк[30].