Когда конунг замешкался, не зная, что еще сказать, Сигрид воспользовалась моментом, чтобы перевести его слова все тем же безразличным тоном, что и раньше. Тогда отец Генрих просиял, словно дружески удивляясь, услышав то, что он уже знал, потом с мягкой улыбкой слегка покачал головой и объяснил в простых выражениях, но с изысканной вежливостью, как и подобает, когда даешь наставление конунгу, что перед Богом лучше придерживаться всей правды, даже в формальных документах. Так что если теперь переписать эту грамоту с именем настоящего дарителя и одобрением и скреплением дара Его Величеством, то это будет богоугодное дело и конунгу будет причитаться столько же молитв, сколько и самому дарителю.

Дело было решено, причем именно так, как хотела Сигрид. Другой путь для конунга Сверкера был невозможен; он быстро принял решение, добавив, что грамота должна быть написана как на обычном языке, так и на латыни и что он хочет скрепить ее своей печатью уже сегодня; теперь можно было немного взбодриться и перейти к следующему вопросу.

Случилось так, что встреча отца Генриха и госпожи Сигрид стала встречей двух родственных душ. Или двух человек со схожими мыслями и суждениями.

На Филиппа и Иакова, в день, когда зазеленела трава, на пастбище выпустили скот и нужно было чинить изгороди, Сигрид ощутила прилив страха, словно холодная рука сдавила ее сердце. Она почувствовала, что скоро это начнется. Но боль исчезла так быстро, что показалась ненастоящей.

Гуляя, она шла с маленьким Эскилем по направлению к ручью, где монахи и послушники с помощью блоков, веревок и множества тягловых животных поднимали огромное мельничное колесо. Они выложили ручей камнем, сделали его уже и глубже и усилили течение как раз в том месте, где теперь устанавливалось колесо. Оно было хитроумно сделано из тысячи или более дубовых пластин и сообщало силу, достаточную для того, чтобы приводить в движение как мельницу, так и молот в кузнице, которая сейчас достраивалась.

Чуть ниже у ручья стояло подобное сооружение, но меньшего размера. Однако здесь водяное колесо было другим: оно было сделано в виде длинного ряда ведер, которые поднимали воду и выливали ее в желоб из выдолбленных дубовых стволов, по которому она лилась в ту сторону, где находились церковь и другие монастырские постройки. Поток воды должен был проходить через несколько построек, а потом снова сливаться в ручей. Все нужно было обустроить так, чтобы вода не замерзала зимой и всегда была бы в доме, где стряпали, и там, куда сбрасывали нечистоты.

Сигрид много времени проводила на строительстве, и отец Генрих терпеливо рассказывал ей, что делается и с какой целью. И с ней были два ее лучших раба: Сварте, живший с Сут, и Гур, чья жена с детьми осталась в Арнесе; она переводила на их язык и объясняла все, что описывал отец Генрих.

Магнус журил ее за то, что она не нашла в Варнхеме должного применения их лучшим рабам, по крайней мере мужчинам. Вместо этого они могли бы проявить себя на строительных работах в Арнесе. Но Сигрид настояла на своем и объяснила, что у бургундских послушников и английских каменотесов, которых нанял отец Генрих, можно многому поучиться. И она, как обычно, добилась своего, несмотря на то что вестгету часто очень сложно объяснить, что чужеземцы строят гораздо лучше, чем его народ.

Всего за несколько месяцев Варнхем превратился в огромную строительную площадку, где звучали удары молота, звенели пилы, скрипели и грохотали огромные колеса, сделанные из песчаника. Повсюду — движение, которое на первый взгляд выглядело хаотичным и разрозненным, как в муравейнике, если посмотреть на него весной: кажется, что муравьи просто бесцельно бегают туда-сюда. Но для всего, что делалось, существовал четкий план. Руководил работами огромного роста монах по имени Гильберт де Бон; он был единственным из монахов, кто принимал участие в строительстве, в основном всю тяжелую работу делали послушники. Можно также сказать, что исключением из этого правила был и брат Люсьен из Клерво. Будучи монастырским садовником, он не хотел отдавать капризные растения в чужие руки, поскольку по времени года было уже поздно что-либо выращивать и многое могло пропасть без его умения и зоркого взгляда.

Другие монахи, которые пока поселились в длинном доме, в основном проводили время в молитве или занимались переписыванием рукописей.

Через некоторое время Сигрид предложила послушникам помощь Сварте и Гура, и, по ее мысли, они должны были скорее стать учениками, чем полезными помощниками. Вначале некоторые послушники приходили к отцу Генриху и жаловались на грубых и невежественных рабов, которые больше ломали, чем строили. Но отец Генрих отмахивался от их жалоб, поскольку хорошо понимал, какую цель преследует Сигрид, отдавая рабов в учение. Напротив, он втайне переговорил с братом Гильбертом, и, к досаде многих послушников, это привело к тому, что как только Сварте и Гур начинали более или менее сносно справляться с работой на одном месте, их тут же посылали на другие работы, где снова начинались жалобы на их неумение. Так, два способных раба понемногу научились тесать и точить камень, придавать форму раскаленному железу, сколачивать водяное колесо из дубовых пластин, выкладывать камнем колодец или канал, очищать землю сада от того, что не должно там расти, тесать дубовые и буковые бревна для разных целей. Сигрид постоянно спрашивала об успехах Сварте и Гура и думала о том, как использовать их в будущем. Она рассчитывала, что они смогут обрести свободу; только тот, кто умел делать нечто действительно стоящее, становился вольноотпущенником. Их вера в спасение интересовала ее гораздо меньше, Сигрид не принуждала к крещению других своих рабов, кроме Сут, которую крестили, чтобы Сигрид было на кого опираться во время освящения собора.

Это было спокойное время. У Сигрид стало меньше забот, она больше не хлопотала по хозяйству в Варнхеме и не занималась делами Арнеса. Она пыталась не думать о неизбежном, о том, что приходит ко всем одинаково, как смерть, — и к рабам, и к свободным. Поскольку длинный дом еще не был освящен под монастырь, она когда угодно могла принять участие в любой из пяти ежедневных молитв. И чем ближе были роды, тем усерднее она молилась. Она всегда просила об одном и том же: за свою жизнь и за жизнь ребенка, чтобы Пресвятая Дева дала ей силы и мужество и чтобы она была избавлена от той боли, от которой страдала в прошлый раз.

Теперь ее лоб покрылся холодным потом, она шла медленно и очень осторожно, как будто слишком резкие движения могли причинить боль, — шла от шума строительства обратно к усадьбе. Она позвала Сут, и ей не пришлось объяснять, что происходит. Рабыня кивнула, пробормотав что-то на своем наречии, метнулась к кухне и занялась необходимыми приготовлениями вместе с другими служанками. Они быстро убрали утварь, вымели и вычистили пол, а затем внесли соломенные тюфяки и шкуры из маленького дома, где Сигрид хранила свои собственные запасы. Когда ложе было готово и Сигрид должна была лечь на него, у нее начались вторые схватки, настолько сильнее первых, что она побелела, сжалась от боли, и к приготовленному ложу ее пришлось вести. Рабыни сильнее раздули огонь и принялись быстро отчищать котлы на треножниках, которые затем наполнили водой и поставили на огонь.

Когда боль отпустила, Сигрид попросила Сут сходить за отцом Генрихом, а потом присмотреть за тем, чтобы Эскиля вместе с другими детьми держали подальше. Сын должен думать об играх и забавах и не слышать криков своей матери. Но кому-то нужно было присматривать за детьми, чтобы они не подходили слишком близко к большому и опасному мельничному колесу, которое возбуждало их любопытство больше всего. Детей нельзя оставлять без присмотра!

Некоторое время Сигрид лежала в одиночестве, глядя наружу через дымовое отверстие и большое открытое окно в одной из длинных стен. Там, на дворе, пели зяблики — они всегда поют днем, до того, как начинают петь дрозды, и тогда остальные птицы умолкают, словно в смущении.