Финнов, казалось, эта информация не удивила и не расстроила. Терри поинтересовался:

— У меня, кстати, вопрос по этому поводу. Насколько открытой будет информация о происхождении моего ребенка?

— Разумеется, на данную ситуацию распространяется действие врачебной тайны, — сказал Дэвис. — Родители клонированного ребенка обязаны привозить его каждые полгода на осмотр педиатру, пока ему не исполнится шестнадцать. У нас в клинике работает врач, доктор Бертон, отличный специалист, но вам необязательно обращаться именно к ней, если вас больше устраивает другой педиатр. Так или иначе, врач, который будет следить за здоровьем вашего малыша, непременно должен знать, что он клонированный, регулярно писать отчеты о его развитии и присылать их сюда, к нам. Все это необходимо для нашей исследовательской работы, а также в целях соблюдения чистоты процедуры. Здесь, у нас в клинике, занимаются не только клонированием, и доктор Бертон принимает всяких пациентов, так что никто ничего не заподозрит, увидев вас в приемной.

— А как быть с ребенком? Мы должны будем рассказать ему обо всем? — спросила Марта и добавила с надеждой в голосе: — Ну, или ей?

— Тут, конечно, вы должны поступать так, как считаете нужным. Я считаю, и большинство врачей, полагаю, со мной согласится, что с этим надо повременить. Хотя бы до подросткового возраста. Ребенку будет нелегко принять подобный факт. А через пятнадцать лет это уже не будет казаться таким странным и непривычным, как сейчас. — Дэвис замолчал, потом посмотрел на часы, но без выражения нетерпения — так, как его учили семнадцать лет тому назад в университете штата Миннесота: «У меня сейчас еще одна встреча, но если у вас остались какие-то вопросы, я готов продолжать нашу беседу, пока не отвечу на них».

Нет, у них нет вопросов. Сейчас, по крайней мере. Клонирование — это пока еще сенсация, и даже разговор о нем в этом уютном старомодном кабинете с деревянными панелями, книгами и картами по стенам оставляет ощущение чего-то ирреального, словно попадаешь в роман Герберта Уэллса. Такого эффекта и добивался Дэвис. Пусть пройдет время, и они либо привыкнут к этой мысли, либо отсеются сами собой, если не готовы. Как он любил повторять, первая встреча — это лишь пробный шар, один из многих.

Он проводил Финнов до дверей кабинета, затем вернулся к рабочему столу и сделал несколько пометок в документе, который только что создал в компьютере:

Марта и Терри на «хонде-акуре» маялись в пробках у пригородных торговых центров, расположенных вдоль дороги и похожих друг на друга как братья-близнецы. Марта выборочно читала вслух предложения из брошюры «Клиники Новых Технологий Оплодотворения», а Терри пытался одновременно слушать и жену, и работавший на минимальной громкости спортивный канал.

Терри хотел ребенка — наверное, хотел. Он знал, что Марта очень хочет родить. Они с ней обсудили кучу всяких вариантов и их последствия, прежде чем остановились на клонировании и решились на эту лотерею с ДНК. Традиционное размножение, данное Богом и одобренное Дарвином, — то, что начинается с волшебно случайного или тщательно рассчитанного совокупления, — приводит к рождению ребенка, в отношении которого у тебя есть какая-то определенность. До его рождения тебе, естественно, ничего о нем не известно, за исключением разве что пола, но потом, когда он начинает подрастать, его характер и внешность уже не являются для тебя сюрпризом, скорее произвольным сочетанием определенных, заранее известных возможностей. Ему вспомнился день, когда они с Мартой вернулись из свадебного путешествия. В воскресенье они собрали у себя тесный круг близких родственников и стали открывать подарки. В каждом свертке их ждал в своем роде сюрприз, но все это было из того списка, который они сами составляли перед свадьбой. Бытовые приборы, серебро, фарфор — без оберток это выглядело уже родным и знакомым. Так же и с ребенком. Сын или дочь — это как подарок самому себе, но предсказанный, предугадываемый.

Клон — это нечто совсем иное. Это подарок от абсолютно незнакомого, чужого человека. Нет, Терри был уверен, что и клонированного ребенка можно любить так же, как и свою плоть и кровь, но светлые и темные стороны его души никогда не будут такими же, как твои собственные. Когда ребенок зачинается естественным путем, это означает, что природа сортирует гены двух людей и получается новая уникальная комбинация, новый, лучший организм. Клон же повторит заложенные в ДНК ошибки прошлых поколений. Их ребенок будет как бы старой моделью — кто знает, какие там у него будут внутренние дефекты.

Но Терри не сомневался, что Марту этот вариант очень привлекает. Судя по тому, что они читали и видели в разнообразных информационных материалах, их, надо понимать, ожидает долгий год, а то и не один, в течение которого придется сдавать анализы, ходить на консультации, проходить подготовку. Причем все это коснется в большей степени жены, а не его самого. Последние десять месяцев они только и делали, что бесконечно обсуждали, стоит ли им заводить ребенка, и ему уже казалось, что он одинаково радуется и когда Марта склоняется к тому, что стоит, и когда говорит, что не стоит. Так или иначе, малыш начнет свою жизнь с того, что круто изменит их собственную. Что ж, так оно и должно быть.

Он потянулся, пытаясь погладить коленку жены, но мешал ремень безопасности. Ему удалось лишь дотянуться до нее костяшками пальцев. Он поводил согнутыми пальцами по бедру Марты, обтянутому голубой хлопчатобумажной тканью, нарисовал большим пальцем пару галочек в надежде, что она воспримет это как проявление нежной привязанности.

Марта улыбнулась, закрыла глаза и устроилась поудобнее. Положила брошюру на колени, провела ладонью по плоскому животу и представила, что этот самый живот даст новую жизнь человеку, которого уже не стало. Она, конечно, понимала, что это не совсем так, но она верила в людей, любила их, прощала им ошибки и искренне считала, что каждый человек, будь он хоть святой, хоть грешник, желает и заслуживает второго шанса.

Вот уже третий день Микки Фэннинг проводил большую часть времени на сиденье своего автомобиля — это была допотопная, двадцатилетней давности, модель «олдсмобиля», «катлас-суприм», — наблюдая за дверьми «Клиники Новых Технологий Оплодотворения». Каждое утро он приезжал сюда в семь и занимал самую выгодную позицию — на противоположной от клиники стороне улицы, не точно напротив, а немного наискосок. Сегодня он припарковался, освободился от потрепанного ремня безопасности и быстро скользнул на пассажирскую сторону. Накануне вечером ему пришло в голову: если не сидеть за рулем, будешь меньше бросаться в глаза.

Ровно в одиннадцать утра по его старым часам, которые он проверял и подводил каждый раз, когда по радио передавали время и ситуацию на дорогах, он вернулся за руль, отъехал и долго кружил по кварталу, пока не нашел новую наблюдательную позицию, чуть менее удачную, но все же вполне сносную. В три часа дня он сделал это еще раз и остановился еще дальше от клиники. Он отправится к себе в мотель только тогда, когда из здания выйдет последний врач и запрет за собой дверь.

Точное время прихода и ухода докторов он записывал в специальный блокнотик в твердом переплете. Обложку он разукрасил синей шариковой ручкой: нарисовал кресты, написал печатными буквами по верхнему краю блокнота «ИИСУС», а сверху вниз по левому — «СПРАВЕДЛИВЫЙ»; начальные буквы — «И» и «С» — были затейливо украшены.

Самые умные из его друзей прозвали его Педант — это случилось в те времена, когда у него еще были умные друзья. После того как Микки исполнилось девятнадцать, он стал с подозрением относиться к умным людям. Если человек умный, ему и до интеллектуала недалеко, а ведь именно интеллектуалы — хотя и не они одни — повинны в том, что человечество катится прямиком в ад. Быстрее всех там окажутся арабы, потом китайцы — потому что безбожники, затем в преисподнюю провалится Индия — потому что ее населяют язычники, ну а следом, возможно, Соединенные Штаты, начиная с Тихоокеанского побережья (хотя, надо признать, что и в самом сердце его страны люди погрязли в грехе — еще немного, и он откроет всем глаза на эту истину). Он был убежден: интеллектуалы не верят в существование добра и зла. Микки Педант, напротив, не верил ни во что, кроме этого. Причем он веровал в добро и зло не только в практическом смысле, применительно к человеческим поступкам, а в Добро и Зло, что существуют от начала времен (и будут существовать во веки веков, аминь). Господь ведь не случайно выбрал, чему считаться добром, а чему злом; Господь есть живое воплощение добра и истины. Так и только так можно понять Иисуса, изрекшего: «Никто не благ, как только один Бог».^[2] Владыка наш не придумал добродетель — вся сущность Его из добродетели слагается. И если когда-нибудь его, Микки, станут судить по закону человеческому и призовут к ответу за то, что он совершил и совершит в самом ближайшем будущем, он спокойно протянет им в ответ свой четырехсотстраничный манифест, который объясняет и эту, и другие истины. Немногим суждено будет его понять, и лишь у тех немногих будет шанс — всего только шанс! — пройти сквозь узенькие, как игольное ушко, врата Царства Владыки нашего.