Посол Грузии, когда ладьи его пристали к берегу, как раз и видел это строительство.

Парфенон. Картина В. Д. Поленова.

В «Житии святого князя Андрея» говорится:

«Сего же лета «1165 год» сын его первый Изяслав Андреевич ко Господу отъиде... Сей же великий князь Андрей, еще печалию о скончавшемся сыне объят быв, и скорбяще, обаче более в богоугодные дела поощря-шеся, ибо Боголюбские обители яко поприще едино «т. е. на расстоянии одной версты» на реке Клязьме, в лугу нача здати церковь во имя пресвятые Богородица, честнаго ея Покрова... на устья реки Нерли... оную церковь единым летом соверши...»

Это была первая церковь, выстроенная в честь нового, установленного волею Андрея праздника Покрова Богородицы.

В архиве Третьяковской галереи, в фонде выдающегося русского художника В. Д. Поленова хранится письмо отца Василия Дмитриевича — Дмитрия Васильевича, который в молодости, в сороковых годах прошлого столетия, служил секретарем русской дипломатической миссии в Греции. Рассказывая о своих впечатлениях родителям, молодой дипломат описывает, как вместе с приехавшим в Афины знаменитым художником Брюлловым осматривал Акрополь:

«Я был вместе с ним в Акрополисе в первый день его приезда; когда мы взошли на холм и Парфенон открылся перед нами, он воскликнул, всплеснув руками, и остановился как бы в положении молящегося... И начал потом разбирать его красоту. Он признал, что невозможно и никто еще не достиг до того, чтобы соединить эту необыкновенную простоту в частях с таким величием и легкостью...»

Если откинуть слово «величие», все остальное целиком приложило к нашему русскому Парфенону.

Первое впечатление при взгляде на облик церкви — это ощущение покоряющей женственности. Ее не назовешь ни храмом, ни памятником старины. Для меня она Златокудрая царевна... Один поэт назвал ее крестьянской девушкой-невестой в подвенечной фате, милой, застенчивой, иногда веселой, но чаще печальной. Воронин сравнил ее с музыкой, с песнопениями. Может прийти на ум икона Владимирской богоматери: там молодая женщина как бы светится духовной красотой матери. И здесь белые стены словно дышат столь же неземной красотой.

Ни убавить, ни прибавить, ни передвинуть ни одного камня нельзя — так непостижимо пропорциональны все части этого единого и прекрасного целого.

Три полукруглые алтарные апсиды совсем не похожи на суровые полубашни Кидекшского храма, они выдвинуты вперед, но немного, «в меру». На каждой апсиде щелевидное окно. Современные строители разместили бы все три окна по шнурку в один ряд. А зодчий Андрея взял да и приподнял среднее окно чуть повыше крайних. Отчего это ему захотелось? Едва ли он сумел бы ответить — просто сердце подсказало.

Стройными были все храмы, воздвигнутые при Андрее Боголюбском, но до нас дошло от них немногое. А эту церковь, стоявшую в стороне от проезжих дорог, от городов и селений, враги грабили мимоходом, и пожары ее щадили. Потому и дожила она до нашего времени, претерпев не столь тяжкие невзгоды.

Раньше была она выше, за свою долгую жизнь на два ряда камней вросла в землю.

Зодчий, строивший ее, сумел соединить необыкновенную простоту в частях с удивительной легкостью. Она точно белая голубка, готовая взлететь на небо. Этой легкости зодчий достиг многими вертикальными линиями стен, будто не имеющих никакого весу.

В молодой березовой рощице все стволы тянутся к небу, к солнцу. И по замыслу зодчего все линии стен, колонки аркатурного пояса устремлены вверх. Так здание кажется выше, воздушнее, легче.

На северной, южной и западной стенах над каждым средним окном помещена одна и та же композиция: библейский юноша — царь царей Давид восседает на троне; в левой руке вместо арфы он держит славянские гусли, ниже три женские маски, а еще ниже два льва с хвостами, продетыми через заднюю лапу; концы хвостов разветвляются и превращаются в три цветка. А над каждым боковым оконцем изображен четырехлапый грифон, терзающий то ли лань, то ли ягненка. А под каждым грифоном еще по две женские маски.

О чем поет царь Давид, подняв правую руку вверх? Он славит богородицу. Львы и орлы нисколько его не боятся и слушают дивное пение, а грифоны держат в лапах ланей, чтобы принести их в жертву той же богородице.

Богоматерь и отважный Давид — победитель Голиафа. Их образы были близки заказчику — князю Андрею, который мнил себя победителем. Львы-стражи и одновременно цари зверей вместе с грифонами являлись символом княжеской власти. А женские маски? Их очень много — двадцать одна под композициями Давида и грифонов да по концам отдельных аркатурин еще двадцать. Маски самые различные, лица то удлиненные, то с пухлыми щеками. Но это вовсе не святые девы, над ними нет нимбов.

Да это самые обыкновенные девичьи лица, исполненные поэзии, и, видно, высекали их с большой любовью и особым тщанием лучшие мастера-камнесечцы.

Праздник Покрова отмечался 1 октября, когда после уборки урожая повсюду в крестьянских дворах играли свадьбы.

И надо думать, изображали мастера на стенах церкви головы деревенских девушек-невест.

Так зодчий, вставив в стены столько женских масок, углубил ощущение поэзии и проникновенной женственности, приблизил свое белокаменное творение к простому народу.

Словно сошлись крестьянские девушки перед своими свадьбами здесь, на лугу возле Нерли, и запели. И тихая песня их будто застыла в облике белокаменной царевны...

Внутри церковь кажется совсем маленькой — стены-то в полтора аршина толщиной (98 см). Там тишина. Под высоким куполом гулко раздаются голоса. И также устремлены ввысь линии белых стен, линии четырех столбов, подпирающих своды. Церковь пуста — никаких украшений, никаких фресок нет, только неусыпные стражи — белокаменные львы над столбами притаились в пятах арок. Львов много — целых двадцать пар. Они лежат, повернув головы, переплетясь хвостами. Иные улыбаются, как в Успенском соборе города Владимира, а иные оскалили зубы и словно готовы спрыгнуть сверху и растерзать каждого, кто посягнет на стены церкви...

После убийства Андрея церковь долго стояла заброшенной, потом вокруг нее обосновался небольшой женский монастырь. Потом его упразднили и церковь вновь оставили «без надобности».

Деревень вблизи не было, молиться никто сюда не приходил.

Но не пропадать же зря столь добротным белым камням. В конце XVIII столетия хозяйственный игумен Боголюбовского монастыря Парфений обратился к епископу Владимирскому и Суздальскому Виктору с нижайшим посланием — разрешить церковь разобрать, а камень употребить на постройку монашеских келий, кузницы и для подновления ворот.

Епископ свое «благословение» дал. Подрядчик, который по договору с монастырем взялся ее умертвить, нанял крестьян из ближайших деревень. Подошли мужички, оглядели беззащитную со всех сторон, почесали затылки и принялись разбирать кирпичную паперть, пристроенную в XVII столетии. Опять перекрестились. Один полез на купол, да золотая соринка ему в глаз попала, он и спустился на землю кривой. Смутились мужички — не дурной ли это знак, однако вонзили свои ломы в белые стены. Но камни были скреплены столь прочным известковым раствором, что не поддавались никак.

Пошел подрядчик в монастырь со слезной мольбой, запросил вдвое большую цену. Игумен отказался, и договор был расторгнут.

История с золотой соринкой, разумеется, позднейшая легенда, а подлинное «дело» о попытке разрушения церкви хранится во Владимирском областном государственном архиве.

Девяносто лет спустя после расторжения договора снова подобрались к Златокудрой царевне враги. Притаившиеся над столбами белокаменные львы не бросились на ее защиту.

Было решено «обновить» церковь. Стянули железным поясом все четыре ее стены, водрузили на крыше длинные, похожие на торчащие в разные стороны рога, водосточные желоба. И самое преступное — начисто соскребли остатки фресок XII столетия.