В старой буржуазно-помещичьей Польше Дубровичи ничем не отличались от других сел Западной Украины со смешанным польско-украинским населением. Костел, церковь да одна-две корчмы — вот, пожалуй, и все приметы. Село как село, но редкий день проходил здесь без заунывного звона церковного колокола — вестника чьей-то смерти.

Два помещика — ясновельможный пан Цешинский, поляк, и пан Волченко, украинец, владели почти всей пахотной землей. Остальным дубровичанам выпадало один-два морга. Не всякая борона свободно шла по узкой крестьянской полоске…

Как-то весной власти провели комассацию, но от землеустройства этого дубровичанам и вершка не прирезали. Даже от прежних скудных наделов отхватили на межи и дороги. Лучшие плодородные угодья так и остались у богатеев.

Паи Цешинский явно недолюбливал пана Волченко. Дело в том, что Волченко не только не был «польским», «шляхетным» паном, а вообще — пришелец, чужак. Петлюровский сотник, нищий, как церковная крыса, он в одном жупане перемахнул через границу в 1920 году и лишь в Дубровичах перевел дух. Только годы спустя сотник освоился: помогла дружба с попом-униатом, отцом Арионом Кузелей.

Частенько сиживая по вечерам за чаркой сливянки у почтенного священнослужителя, беглый петлюровец метал громы и молнии на «большевиков-христопродавцев», что вышвырнули его из хутора на Херсонщине.

— Всех перережу! Перевешаю старых и малых! Вот только в силу войдем…

Отец Арион считал себя дальновидным человеком и на воинственное кипение Волченко отвечал:

— Вы, пан сотник, на целый век отстали от европейской политики. Вам бы все резать, жечь да вешать голодранцев. А кто работать будет? Нет, почтеннейший! Святая церковь против насилия и кровопролития. Особенно там, где без него можно обойтись…

— Да как же, батюшка, обойдешься? — не унимался сотник, подогретый сливянкой. — Нет и еще раз нет! Извести, чтобы и духом их не смердело!

— Не то, не то, уважаемый, — морщился отец Арион от бессильной ярости Волченко. — Преподобные служители святого сердца Христа учат: «Разделяй и властвуй!»

Я же, смиренный слуга греко-католической церкви, истинно глаголю: «Разделяй пролетариев всех стран и будешь жить многая лета!»

Эти речи униатского духовного пастыря внимательно слушал Петро — подрастающий сын бывшего сотника. Слушал год, два, а потом вдруг исчез из Дубровичей.

Напомнил о себе Петро лет через пять, когда вернулся в село возмужавшим и разодетым, с внушительными чемоданами и капитальцем. И пошел расти, приумножать свои богатства.

С помощью того же отца Ариона молодой Волченко вскоре прослыл «мучеником и борцом за украинскую нацию». Тогда, конечно, никто не знал, что отпрыск петлюровского сотника имеет уже немалый опыт шпика польской дефензивы и умело использует этот опыт как «референт провода» украинских националистов…

Освободительный поход Красной Армии в западные области Украины вынудил до конца еще не оперившегося националистического «деятеля» спешно покинуть Краков и искать убежища в Германии. Правда, прожил он там недолго: возвратился на Украину в обозе гитлеровской армии.

Притихли Дубровичи. Волченко ходил по селу, сопровождаемый «самостийниками», да все к чему-то присматривался, принюхивался. А вскоре тишину опустевших улиц нарушил горький плач и душераздирающие крики жертв палача.

— Значит, моей земелькой пользовался, голодранец? — спрашивал Волченко.

— Так то ж советы дали… Господь бог свидетель!

— Ну, то и я добавлю. Дать ему земельки!

Несколько дюжих бандитов сбивали несчастного с ног, вспарывали ему живот и набивали землею…

— Сколько моих овечек тебе подарили советы? — спрашивал палач у другого. Спрашивал спокойно, не повышая голоса, только глаза наливались кровью.

— Пять, — отвечал крестьянин.

— И куда ты их девал?

— Четыре немцы забрали…

— Немцы? Брешешь, сучий сын! Немцы— наши освободители, а ты агитацию большевистскую разводишь! Сожрал, теперь на них сваливаешь?

— Ей же богу, одну только больную прирезал.

— И не подавился? — лицо Волченко багровело. — Убрать! — подавал он команду своим подчиненным.

По ночам пылали украинские хаты, а утром разносился слух, что пожары — дело рук поляков. Следующей ночью горела польская половина села, и над тлеющими головешками полз слушок: «Украинцы сожгли…».

Волченко покинул село, как только с востока донеслись первые залпы советской артиллерии. Ушел не один…

В конторе дубровичского колхоза «Победа» с утра было людно. Льноводы получали аванс. Слышались шутки, смех, вперемешку — польская и украинская речь.

Особое оживление царило возле стола, за которым важно восседал кассир, время от времени неторопливо вынимавший из ящика тугие пачки денег.

Бухгалтеру Полийчуку такое оживление явно было по душе. Хотя его помощь и не требовалась — кассир управлялся сам, — бухгалтер все же взял у него ведомость и громко приглашал колхозников:

— Знатному бригадиру Франкевич привет и наилучшие пожелания! Расписывайся, получай. Дай бог каждому такой кусочек!

К столу подошла чернобровая, еще молодая женщина с большими глазами.

— Подходи, молодка, подходи, не стесняйся. Я не ксендз, исповедовать не буду…

Потупив взор и слегка покраснев, льноводка нерешительно остановилась перед Полийчуком.

— Вот здесь распишись, золотко! — Бухгалтер вынул изо рта красивую вишневую трубку, инкрустированную серебром, и ткнул ею в ведомость.

Против фамилии Франкевич значилась цифра «8000». Волнуясь, женщина торопливо расписалась, не обратив внимания на сумму заработка.

— Во что заберешь деньги?

— Как во что? — невольно улыбнулась женщина. — В карман. Он у меня не дырявый.

— Ну, ну, попробуй, — ухмыльнулся кассир, выкладывая на стол пачки. — Если карман у тебя, как в рясе у отца Ариона, то влезет, — добавил он шутливо.

Франкевич вспыхнула, и брови ее гневно сошлись над переносицей:

— Зачем насмехаетесь? Думаете, если вдова, так можно шуточки строить?

И Полийчук и кассир удивились, не поняв причину неожиданной вспышки.

— Да ты что, баба, травы ядовитой объелась или тебя обсчитали? — обиделся кассир. — Бери деньги и уходи!

Франкевич растерялась, неужели она заработала восемь тысяч! Господи, да столько и во сне не снилось!

— Что ты смотришь, забирай и уходи, — с комичным отчаянием простонал кассир. — Люди ждут, не задерживай.

— Чего ты раскричался? — заступился Полийчук. — Она, может, за твоим Пилсудским и сто злотых не видела, а тут сразу восемь тысяч! Иди, Зося, иди, голубка. Это твои деньги, заработанные в колхозе честным трудом, — ласково сказал ей бухгалтер, попыхивая трубкой.

Зося на миг задержалась взглядом на его трубке, странно улыбнулась и ушла, провожаемая добрыми шутками односельчан.

«Люди, люди, если б вы только знали, как я раньше жила, — подумала Зося, и глубокие морщины легли в уголках ее рта. — Приснись моя жизнь тому же кассиру, вскочил бы в холодном поту…».

Зося Франкевич приехала в Дубровичи с группой переселенцев из малоземельного района Прикарпатья. До этого была единоличницей, перебивалась с хлеба на квас случайными заработками. Рано осиротев, она смутно помнила безрадостное детство в доме гуцула-бедняка, приютившего польскую девочку. С четырнадцати лет уже батрачила у кулака. Хоть и тяжела была полуголодная жизнь и непосильная работа, но к восемнадцати годам расцвела батрачка, стала одной из самых красивых невест на селе.