Тем же вечером Ярун торжественно опустился на колени перед родителями Милаши, и жених с невестой получили благословение, скреплённое целованием иконы Божьей Матери. И свадьба была назначена ровно через семь недель.
Только 20 апреля отец вернулся озабоченным. Он поставлял к столу Ярослава молоко да сыры, которые сам мастерски варил и выдерживал в темноте до полной спелости. Ярослав был щедр и милостив к старому дружиннику своего отца, но в то предвечерье хозяин вернулся встревоженным и, помолясь по приезде, отозвал Яруна.
— Князь Ярослав и брат его великий князь Юрий, боюсь, что в беде большой. Стан их окружён Мстиславом с новгородскими, смоленскими и псковскими полками. Не миновать усобицы.
— Коли князь в беде, так и я в седле.
Ярун тут же заседлал коня, прицепил дедов меч, низко поклонился будущему тестю и ускакал в густеющие сумерки, даже не попрощавшись со своею наречённой.
Холодно было, ненастно и сыро.
4
А ещё днём, ещё до того, как Яруну стало известно, что Ярославу грозит беда, князь Мстислав в последний раз направил послов к братьям, князьям Владимирским. И хоть летописи уверяют, что был Удалой весьма миролюбив, посольство было всего лишь поводом затянуть начало битвы: Мстиславу нужно было выстроить новгородскую рать, которую привёл старший сын Всеволода Большое Гнездо, им же отвергнутый Константин. То ли князь Юрий догадался об этом, то ли Ярослав вообще ни о чем не желал думать, а только первым, поперёд молчавшего Юрия ответил:
— Не время болтать о мире. Вы теперь — как рыба на песке. Зашли далеко.
— Князь Мстислав предлагает себя в посредники в вашем споре с Константином, — продолжал добиваться седобородый степенный посол. — Не лучше ли остановить братоубийство, пока не заревели трубы?
— Сам отец наш великий князь Всеволод не мог рассудить меня с Константином, — сказал Юрий. — Так к лицу ли Мстиславу быть нашим судьёю?
— Пусть Константин одолеет нас в битве, тогда все — его, — поддержал Ярослав.
Послы удалились ни с чем, хотя задачу свою выполнили: и мир предложили, и время выиграли. А братья, довольные своей непреклонностью, пошли в шатёр пировать.
А пир был воистину Валтасаровым. И за пением славы и хвалы князьям, за звоном кубков, криками, смехом и общим шумом буйного застолья никто так и не заметил огненных слов, начертанных божественным перстом. Правда, пожилой боярин, служивший ещё князю Всеволоду, назойливо шептал на ухо князю Юрию, что-де стоит ли отвергать мир и не лучше ли признать Константина старейшим господином земли Суздальской.
— Воины смоленские весьма дерзки в битвах, а Мстислав в ратном деле не имеет соперников…
Но Юрий только отмахивался от его шёпота как от мухи. То были сумрачные времена обид и недоверия, когда подающий заздравный кубок вполне мог подсыпать в него яду, а обнимающий тебя брат — вонзить нож в спину, убедившись, что под рубахой нет кольчуги, и никто не верил никому. Верность рассматривалась как изощрённая хитрость, а клятва ровно ничего не значила, поскольку все уж очень часто и охотно клялись. И даже святая клятва на кресте ни к чему не обязывала, потому что в случае нужды клятвенный крест меняли на другой, а потом неистово божились, что клялись на ином кресте, а значит, и торжественное целование не имеет теперь никакой силы.
— Да у нас тридцать знамён! — вопили за столом. — Тридцать знамён да сто сорок труб и бубнов!..
— Оглохнут!..
— Да мы их сёдлами закидаем!.. — весело орал Ратибор.
— Никогда ещё супротивники наши не выходили целы из земель суздальских!.. — кричал Стригунок, вновь занявший место подле князя Ярослава.
— Верные слова. — Ярослав встал, и все замолкли. — И сила наша без пощады. Никого не жалеть, никого не щадить, даже тех, у кого оплечье золотое. За то вам брони, и одежда, и кони их.
— Пленить одних князей, — счёл нужным уточнить князь Юрий. — Потом их судьбу решим.
Это было хотя бы разумно, но все уже захмелели, воодушевились и решили делить землю прямо тут, за пиршественным столом. Юрий кроме Владимира взял себе ещё и Ростов, вернул Новгород Ярославу, отдал Смоленск брату Святославу… Легко и весело шёл делёж шкуры неубитого медведя.
Как раз в разгар победных криков Стригунок и уловил, что черкесские брови Ярослава сами собой начали соединяться в одну линию. И жарко зашептал в ухо:
— Может, передохнуть хочешь, светлый князь? У меня в шатре такая ягодка-малинка…
Князь молча встал и начал выбираться из-за стола, расшвыривая пьяных сотрапезников.
А тем временем злые, голодные, продрогшие на промозглом ветру новгородцы, как медведь, чью шкуру столь ретиво делили за столом, медленно обходили горушку, на которой за частоколами укрепилась суздальская рать. Однако сторожевой полк легко отбросил атакующих, из-за этой самой лёгкости и не поставив в известность пирующее начальство.
— Спешите? — с укором спросил князь Мстислав отступивших. — А снег рыхлый, тут с умом надо.
— Сразимся пеши! — воодушевлённо заорали новгородцы.
— Друзья и братья! — внезапно закричал Мстислав, уловив воодушевление. — Вошли мы в землю сильную, так призовём на помощь Бога и Святую Софию! Кому не умереть, тот и жив останется! Забудем на время жён и детей своих. Сражайтесь пеши, так оно сподручнее будет!
Новгородцы, а вслед за ними и смоляне спешились, сбросили верхнюю одежду, а смоляне — даже сапоги, и с громким кличем: «Новгород и Святая София!» — яростно полезли наверх по рыхлому, истоптанному снегу. Говорят, что в этот момент и показались первые лучи солнца 21 апреля 1216 года, победного для новгородцев и столь горестного для суздальцев…
Атакующие при всей ярости медленно поднимались в гору, защищённую не только частоколами и плетнями, но и суздальскими ратниками. Они занимали более выгодную для рукопашной позицию, и в какой-то миг показалось, что атака вот-вот захлебнётся и новгородцы вместе с босыми смолянами покатятся вниз, сминая вторую линию, а заодно и княжеские дружины. Поняв это, князь Константин с криком: «Не выдадим добрых людей!» — впереди своей дружины бросился на помощь. Ловко орудуя боевым топором, он трижды прорывался сквозь суздальские заслоны, проламывая черепа собственным землякам. По натуре он был человеком отнюдь не воинственным, но в тот момент могла погибнуть вся его мечта вернуться в Новгород во славе победителя, и он забыл о пощаде. И началась битва, которую летописи описывают с ужасом, ибо сын шёл на отца, брат на брата, холоп на господина, и никто не брал пленных.
Ярослав проснулся в чужом отдалённом шатре, когда его брат Константин уже остервенело крушил черепа. Оттолкнув разомлевшую в истоме очередную утешительницу, схватил меч, выбежал из шатра в одном исподнем, вскочил в седло и помчался в самую гущу схватки. Воином он был лихим и отчаянным, смерти не боялся — не до того было, власть терял! — и кричал, что пришёл, что все должны прорываться к нему, что все вместе они отбросят врага в низину. Увидел Ратибора, увидел, как тот прорывался к нему, но упал, и с новым всплеском ярости ринулся на противника. И враги шарахались от его меча, ибо недаром за ним навсегда укрепилось языческое имя ищущего в ярости славу.
Но и новгородцы опомнились, и свои не подходили, и уже довелось отбиваться, спасая собственную жизнь. Уже повисли на поводьях, останавливая озверевшего от криков, крови, грохота и звона коня, уже выбили меч, уже тянули с седла, когда откуда-то появился вдруг всадник. Умело и расчётливо работая мечом, прорвался к Ярославу, подхватил с падающего коня, перебросил на своё седло и умчал из страшной, на удивление беспощадной сечи, в которой пленных оказалось всего около шестидесяти суздальцев, а на тот свет ушло девять тысяч двести тридцать три христианских души от христианских мечей и кривых ножей-засапожников…
Не жалея коня, Ярун мчался к той усадьбе, где был спасён от смерти, где нашёл приют и ласку, любовь и невесту. Князь узнал его в первый миг, сказал: «Я знал, что ты поспеешь…» — и замолчал, впав в забытьё. Не пришёл в себя Ярослав и тогда, когда Ярун остановил взмыленного коня у крыльца, бросил выбежавшей Милаше: «Коня выводи» — и на руках внёс князя в дом.