Ну и вот, значит, Пия исчезла. Я говорил, что она была пианистка? Так вот, в Китае на пианино не играют, не говоря уже о роялях. Там днем с огнем не сыщешь ни "Стейнвея", ни даже какого-нибудь "Бехштейна". Пию, наверное, все-таки огорчало, я так думаю, что ей теперь придется выражать свои чувства при помощи бамбуковых палочек на ксилофонах, издающих одни пентатонические звуки. Хотя этому китайцу, любовнику, ее игра нравилась. Он мог слушать ее день и ночь. Я даже не знаю, вступили ли они в брак по-настоящему. Я слышал, что китаянки в первую брачную ночь устраивают перезвон, как на Страсбурской колокольне. Нет, Пия с перезвоном - это было для меня уже слишком. Ночи напролет я торчал в саду перед их любовным гнездышком, приложив ухо к бумажной стенке спальни, но так и не услышал ничего, совсем ничего, и подозреваю, то есть я скорее даже уверен, что никакой Пии там не было. Да и самого синего мандарина тоже. Правда, я всегда затыкал уши ватой. Хотя временами я видел тени. Поднятые ноги, задницы, развевающиеся волосы, и все в полной тишине. По теням нелегко узнать лица любовников, особенно когда они движутся и сливаются в поцелуе, причем не по-нашему. Я имею в виду не язык, а страну, другую культуру, где никогда не знаешь, не прогонит ли тебя садовник и не разорвут ли собаки. Их еще едят у них в ресторанах, знаете, да?

А дальше все было как обычно: я, наверное, опять все перепутал. Может быть, я тогда и не был в Китае, во всяком случае в том Китае и в то самое время. То есть в 1970 году, когда все это случилось. Помню только, я сидел дома, раздумывая, как проще добраться до этих прелюбодеев, и вспомнил про музеи, где есть картины, в которые можно войти - если ты китаец, конечно, и если сама картина китайская. Я, правда, не китаец, но все-таки понимаю по-китайски - помните, я обещал рассказать, как я этому научился? А вот так и научился, глядя в рот этому красноречивому кандидату в любовники, пока не начал понимать все, что он говорит. Способности к языкам у меня были лучше, чем у Пии. Так что мне было вовсе не трудно найти нужную картину и дать ей понять, что я свой. И вошел в нее. Она изображала предместье Шанхая - так было написано на табличке, - и я очутился среди китайцев и китаянок, выписанных по-старинному, среди цветов лотоса и павлинов. Было душно. Я сразу взмок, потому что на мне были теплые брюки и свитер с высоким горлом. В Европе была зима. Сняв свитер, я пошел прямо по дороге, ведущей в Шанхай. Я не знал ни как зовут того человека, который увел у меня Пию, ни где он живет. Его письма не имели обратного адреса, а подписывался он разными цветистыми прозвищами, которых оказалось так много, что можно было подумать, будто за Пией ухаживает не один китаец, а все Срединное царство. Уже после четвертого письма - оно было подписано "Душа синего селезня" - она готова была повиноваться ему или всем китайцам сразу, причем настолько, что даже не слышала меня, когда я кричал на нее. О, как я кричал! Так же, как все мужчины, когда бесятся от ревности. Сука, дрянь, проститутка. А она лишь улыбалась, потому что уже жила в другом мире, в китайском.

В Шанхае самой главной проблемой оказалось то, что я, не подумав, вошел в картину XVI века - вот дурак-то! - и попал в эпоху ранней Мин вместо позднего Мао. Разница была, пожалуй, не слишком велика - что в то, что в это время кого-нибудь казнили чуть ли не на каждом углу, - однако мне от этого было не легче, потому что та женщина за бумажной стенкой с перезвоном, которую я решил отбить, никак не могла быть Пией. И это несмотря на то, что мужчина, которому она так звонила, - вату-то из ушей я вынул, так что слышал даже малейший шепот, - называл ее "Пией", хотя и по-китайски. В китайском языке, как известно, "П" выговаривается как "X", "И" как "У", а "Я" как "Нь". Хунь - о, какое сладостное имя! Хунь была сильно влюблена, она прямо-таки пылала страстью, и я как раз собирался проломить эту бумажную стенку, когда на меня бросились собаки. И не просто собаки, а огромные псины метрового роста, целая свора метровых доберманов, причем ни одной суки, - они лаяли, лязгая мокрыми пастями, или как это называется, когда жуткие челюсти доберманов так и ходят вверх-вниз, - я был так ошарашен, что не мог толком сформулировать ни одной мысли. У меня просто не было слов - у меня, у китаиста! - я просто мчался сломя голову через парк. "К ноге" - пытался крикнуть я. Или "место". Но из глотки вырывались одни хрипы, и меня бы, наверное, разорвали на части, если бы в последний момент не отодвинулась бумажная ширма, на пороге которой, точно во сне, возникла прекрасная китаянка, одетая в шелковое платье. "К ноге! крикнула она. - Место!" Вслед за ней вышел китаец, без шелкового платья и во всяком случае безо всякого ко мне интереса. Однако ему просто больше ничего не оставалось. Меня пригласили в дом. Мы вежливо сидели на циновках и пили чай. Эта женщина, конечно, была не Пия, - год-то на дворе был 1556! - а Хунь, и в тот замечательный вечер Хунь влюбилась в меня так, - и я в нее тоже, - что она последовала за мной ранним утром к выходу из сада, лавируя между собаками, которые теперь лежали смирно и взъелись лишь тогда, когда за нами погнался хозяин, так что ему пришлось остановиться и кричать издалека все то, что обычно кричат мужчины, когда их жены растворяются в утреннем тумане вместе с другим мужчиной. Сука, дрянь, проститутка. Мы же радовались и целовались. Почти бегом одолели дорогу и оказались среди нарисованных лотосов. Там была еще пагода, которой я не разглядел вначале. Легко найдя выход из холста, я помог Хунь перейти в музей. В двадцатый век. В мой город.

Тут ее имя, разумеется, стали произносить как "Пия", так что с тех пор я опять живу вместе с Пией. Я люблю ее. Правда, она не играет на пианино, - наш "Бёзендорфер" без толку пылится в гостиной, - зато рисует очаровательные пейзажи, воспоминания о родном Шанхае. Висячие мосты, мягкие очертания гор, бамбуковые рощи. Я счастлив, и единственное, что меня беспокоит: чтобы она когда-нибудь не ушла в одну из этих картин. Я так и вижу, как она, стоя перед своей миниатюрой, вдруг уменьшается и уходит к нарисованному горизонту, твердым шагом, ни разу не оглянувшись, чтобы хотя бы помахать мне рукой, пока не превратится в точку и наконец не исчезнет совсем.